Отправлено: 07.10.06 22:33. Заголовок: Изергин Михаил Ильич
Изергин Михаил Ильич (1875-1953) - полковник Генштаба. Окончил Харьковское городское военное училище, Киевское .военное училище и два класса Николаевской академии Генерального штаба (1908). Из училища вышел во 2-й Закаспийский железнодорожный батальон. Участник русско-японской и Первой мировой войн. В 1914 г. причислен к Генеральному штабу. С августа 1916 г.— старший адъютант штаба 79-й пехотной дивизии. В 1917 г. — подполковник и и. д. начальника штаба 79-й пехотной дивизии, а затем — и. д. начальника штаба 23-го армейского корпуса.
В Добровольческой армии с 1918 г. Летом 1919 г. был в числе офицеров, посланных по просьбе адмирала Колчака на Восточный фронт в Сибирь. В июне 1919 г. штаб Кавказской армии генерала Врангеля командировал полковника Изергина для связи в штаб отдельной Уральской армии. 3 июля 1919 г. через Гурьев прибыл в штаб Уральской армии и поступил в распоряжение ее командующего и атамана Уральского Казачьего Войска генерала В. С. Толстого. 13 августа 1919 г. по приказу командующего принял командование 1-м Уральским корпусом, вместо заболевшего генерала Савельева. В начале сентября 1919 г. подготовили 5 сентября осуществил рейд на Лбищенск, где находился штаб 25-й стрелковой дивизии Красной армии во главе с ее начальником Чапаевым, погибшим в этом бою. В связи с общим отступлением армии Колчака 27 ноября 1919 г. оставил Лбищенск и через месяц, в конце декабря, заболел тифом и сдал командование Уральским корпусом. Прибыл с остатками Уральской армии в Гурьев, откуда с большими потерями добрался до форта Александровск. В феврале 1920 г. остатки Уральской армии были перевезены Каспийской флотилией в Петровск (Махачкала), откуда полковник Изергин через Баку и Батум прибыл в Крым в распоряжение штаба генерала Врангеля. Находясь в распоряжении штаба, выполнял различные поручения — контролировал выполнение распоряжений Правительства Юга России. Так, например, 9 июля 1920 г. он представил обширный рапорт о проведении земельного закона генерала Врангеля в Северной Таврии. В октябре 1920 г. был назначен-начальником передвижения войск в прифронтовой полосе и вместе с подчиненным ему железнодорожным батальоном участвовал в последних боях при оставлении Крыма в ноябре 1920 г. В эмиграции проживал в Ницце, где состоял преподавателем и инспектором в русской гимназии «Александрино». Во время Второй мировой войны переехал в Курбевуа под Парижем, где и скончался 19 ноября 1953 г. Похоронен на русском кладбище вСент-Женевьев де Буа.
Автор воспоминаний, часть которых с небольшими сокращениями была опубликована под названием «Рейд на Лбищенск» (Грани. 1989. № 151. С. 167-207).
Господа, нет ли у кого случайно фото этого человека, а также текста упомянутых воспоминаний?
Воспоминания точно есть, а вот насчет фото не уверен, но вроде бы также имеется. Основная часть мемуаров, если мне не изменяет память, посвящена катастрофическому походу остатков Уральской армии к Каспию. Воспоминания эти были опубликованы в одной книжке по истории эмиграции. Название напрочь вылетело, приду домой посмотрю. Если надо - отсканирую и перешлю.
Посмотрел дома, все точно - имеется и фото полковника и его воспоминания (не полностью, но глава "Набег на Лбищенск" приводится целиком). Опубликовано все это было вот в этой книге: Е.П. Челышев. Российская эмиграция: 1920 - 1930-е гг. М.: 2002. Если все еще интересует - воспоминания могу выложить здесь, а вот с фото пока проблемы, т.к. почта у меня не работает, а выкладку здесь фото я так и не освоил :(
Smith , буду очень благодарен за фото и текст! Вот как его выкладывать: Нажимаете на кнопочку в форме ответа форума. Открывается вот эта страница: Нажимаете на кнопку 1 и выбираете картинку на своем компьютере. Нажимаете кнопку 2 и эта картинка загружается в интернет, после чего сайт выдает Вам несколько ссылок: Копируете верхнюю и вставляете ее в свой пост просто так или с помощью кнопки И все.
«Заняв станицу Сахарновскую, красные были принуждены временно приостановить боевые действия, ограничив их разведкой. Удлинение коммуникационной линии, отсутствие каких бы то ни было местных средств, пополнение потерь и т. д. – все это указывало на то, что наступившее затишье продлится значительное время, если и с нашей стороны за это время не будут предприняты какие-либо активные действия.
Во исполнение насущных требований обстановки из корпуса был выделен конный отряд в составе 2-й и 6-й дивизий (семь полков) и двух конных батарей под командой начальника 2-й дивизии полковника Сладкова, которому была поставлена задача выйти в глубокий тыл группы Чапаева, занимавшей район Сахарновской станицы со штабом в Лбищенске, с целью полного перерыва сообщения группы с базой, т. е. с Уральском. Ближайшим объектом действий конному отряду был назначен Лбищенск, где, повторяю, находился Чапаев со своим штабом.
По ликвидации Лбищенска, если таковая будет осуществлена, конному отряду надлежало двигаться на Уральск с целью уничтожения там базы противника. Остальные силы корпуса, т. е. вся пехота под командой полковника Тихомирова, 1-я Уральская дивизия полковника Кириллова, бронедивизион полковника Филатьева, должны были, оставаясь в положении ими занимаемом, вести усиленную разведку и жертвенно удерживать противника в случае, если бы последним было предпринято наступление со стороны Сахарновской станицы в направлении на юг.
С сумерками, 1 сентября, конный отряд был сосредоточен у южной окраины поселка Каленый и с наступлением темноты стал уходить в степь в западном направлении по дороге на хутор Луков.
Конному отряду, двигаясь степью сначала, как выше сказано, в западном направлении, до хутора Лукова а затем в северном, до хутора Юлаева, двигаясь только ночами, предстояло совершить путь более 120 верст протяжением.
Следуя по маршрут Каленый – хутора Луков-Пузаткин-Кортон-Юлаев, отряд до рассвета 4 сентября должен был сосредоточиться в районе хутора Юлаева, а на рассвете 5-го, совершить ночной переход от Юлаева к Лбищенску, атаковать этот последний.
Летчик, поручик Аракелов, высланный из Каленого в конный отряд утром 3 сентября, вернулся вечером того же дня с донесением от полковника Сладкова, из которого явствовало, что вверенный ему отряд достиг района хуторов Кортон – Рябов, нигде не встретив противника. На другой день, 4 сентября, тот же летчик был выслан снова, но вследствие порчи мотора до Юлаева, где по расчету времени должен был находиться конный отряд, не дошел, и, таким образом, связь с отрядом в этот день установлена не была. Наконец, летчик, фамилии которого я не помню, высланный утром 5 сентября, вернулся около полудня с известием, что Лбищенск взят!
Как и предполагалось, в Лбищенске находился весь многочисленный штаб чапаевской группы и сам Чапаев. Захватить последнего живым не удалось: он был убит, когда спасался вплавь через Урал.
Нападение конного отряда на Лбищенск на рассвете 5 сентября было для штаба и для самого Чапаева полной неожиданностью. Когда накануне фуражиры, ездившие из Лбищенска в район Юлаева за сеном, докладывали Чапаеву, что видели там разъезды уральцев, Чапаев им не поверил, считая это совершенно невероятным. Никаких мер предосторожности принято не было. Тем не менее, несмотря на внезапность нападения, конный отряд встретил на улицах и в домах Лбищенска упорное сопротивление. Атаковав Лбищенск на рассвете, конный отряд сумел ликвидировать красных, которых там оказалось около двух тысяч, только к десяти часам утра. Дольше других держался сам Чапаев с небольшим отрядом, с которым он укрылся на берегу Урала, откуда пришлось выживать его артиллерийским огнем. Этим средством он был принужден искать спасения в Урале, но там, как мы знаем, его не нашел. Убитыми и ранеными красные в уличном бою потеряли очень много: едва ли треть красных, находившихся в Лбищенске в момент нападения, успела уйти вплавь за Урал. Все остальное попало в плен и в значительной части просто уничтожено.
В Лбищенске была захвачена большая добыча в виде продовольствия, оружия, снарядов, 4 аэропланов и даже кинематографических аппаратов. Около 11 часов, когда с Лбищенском было покончено, на Лбищенский аэродром опустился пятый аэроплан, не подозревая, конечно, того, что произошло в это утро в Лбищенске. По-видимому, в Лбищенске штаб группы Чапаева располагался не без удобств и приятного препровождения времени: в числе пленных – или трофеев, затрудняюсь сказать определенно, оказалось большое число машинистов и стенографисток. Очевидно, в красных штабах много пишут…
В лбищенском бою мы потеряли ранеными и убитыми 118 офицеров и казаков. В числе убитых был начальник 6-й дивизии полковник Н.Н. Бородин. В тот же день, 5 сентября, на грузовом автомобиле тело полковника Бородина было доставлено в Каленый и после панихиды погребено на кладбище этого поселка…
Лбищенская операция – светлый и счастливый момент в истории борьбы уральцев с большевиками, но, увы, должен, упреждая события, должен сказать, что он был и последним.
Чтобы кончить скажу, что при всей скромности масштаба лбищенской операции она являет собой пример, доказывающий важность и значение маневра на войне, безразлично какого. Где не хватает сил, там спасет маневр…
Занятие Лбищенска и ближайшие последствия из него вытекающие – уничтожение штаба группы Чапаева и гибель последнего, полный разрыв связи группы с базой, т. е. с Уральском, прекращение подвоза продовольствия – ставили 25-ю и 50-ю дивизии под Сахарновской станицей в очевидную необходимость уходить, и уходить, не теряя времени. К этому надо добавить, что хлеба, о чем имелись точные сведения, в войсках не хватало и достать его было невозможно.
В ночь с 5-го на 6-е, когда от пожаров в Карши и Сахарновской на улицах поселка Каленого было светло как днем, красные начали отход по «большому тракту», хорошо им знакомому, на север.
Опуская подробности отступления красных из-под Сахарновской, я остановлюсь на некоторых особенностях этого отступления и на обстановке, в которой оно протекало. Прежде всего надо сказать, что преследование противника началось со значительным опозданием – 5-6 часами позже, чем следовало, т. е. только на рассвете 6-го числа. Результатом этого было то, что корпусная пехота полковника Тихомирова не причинила противнику больших затруднений: не использовав благоприятный момент для перехода в наступление, потеряв, таким образом, соприкосновение с противником, она не могла угнаться за бегущими из-под Сахарновской станицы красными.
К этому надо добавить, что 1-я дивизия и особенно бронедивизион не выполнили в полной мере задач, на них возложенных: первая – по причине малочисленности ее боевого состава, второй – по причине неудовлетворительности технического состояния броневиков.
Все же, несмотря на ряд неблагоприятных для нас обстоятельств, перед нами была картина бегства противника вдвое более сильного перед вдвое более слабым.
Конный отряд полковника Сладкова, по смыслу данной ему директивы по занятии Лбищенска, должен был двигаться на Уральск с целью уничтожения базы противника. Совершившийся факт падения Лбищенска указывал на предпочтительность дальнейшего движения отряда не на север, а на юг с целью уничтожения живой силы врага. В соответствии с этим, в 4 часа пополудни, т. е. через 6 часов по ликвидации штаба покойного Чапаева, мною из Каленого был выслан летчик с полевой запиской на имя полковника Сладкова. Записка содержала категорическое приказание идти на юг на поддержку корпуса. По причине плохой видимости из-за пожаров в районе Лбищенска конного отряда он не нашел. Таким образом, связь с полковником Сладковым была потеряна.
В течение 6, 7 и 8 сентября красные уходили на север с 5-верстовой скоростью, сжигая на своем пути все, что можно было сжечь, разрушая все, что можно было разрушить. Все станицы, оказавшиеся в руках противника и теперь им потерянные, такие, как Сахарновская, Мергенев и т. д. – числом десять, представляли собой пожарища, еще не потухшие…
К вечеру 8-го числа полковник Сладков прибыл в штаб корпуса, находившийся в это время у большой дороги южнее поселка Богатского. Из сделанного полковником Сладковым доклада явствовало, что вверенный ему отряд по занятии Лбищенска продолжал движение к Уральску, но в районе, где мы теперь находились, встретил сильное сопротивление со стороны красных, двигавшихся на выручку войск, отступавших из-под Сахарновской. Не имея связи с корпусом, угрожаемый с севера наступающим и с юга отступающим противником, полковник Сладков счел необходимым отвести отряд в сторону, к хутору Скоробогатову, что западнее Богатского, в полупереходе от этого последнего. Этим закончилась роль конного отряда как самостоятельной организации, и войска, входившие в состав отряда, присоединились к корпусу.
Лбищенская операция закончилась тем, что 1-й Уральский корпус и чапаевская группа оказались в том положении, которое они занимали в момент перехода красных в наступление ровно месяц тому назад. Иначе говоря, противники вернулись на старые, знакомые места: красные – в район Скворкина, 1-й Уральский корпус – в район Янайкин. Изменил положение только штаб корпуса: теперь он был расквартирован не в Богатском, а в Прорвинской станице, каким-то чудом уцелевшей от пожаров.
Это положение было сохранено противниками до половины ноября, когда красные получили возможность осуществления нового наступления против Уральской армии…»
Остальное: эпизоды жизни Изергина в эмиграции и отрывки из его воспоминаний (всего ок. 40 стр.), если интересно, выложу на днях. А вот фото пожалуй лучше пошлю от знакомых Артему, пущай сам мучается с выкладкой :)
В Лбищенске была захвачена большая добыча в виде продовольствия, оружия, снарядов, 4 аэропланов и даже кинематографических аппаратов. Около 11 часов, когда с Лбищенском было покончено, на Лбищенский аэродром опустился пятый аэроплан, не подозревая, конечно, того, что произошло в это утро в Лбищенске.
Про пять еропланов Красные показывают 4 потерянных самолета. В момент нападения в Лбищенске находились из 30-го авиаотряда-"Сопвич" летчик И.С. Железнов, летнаб П.М. Олехнович; из 26-го авиаотряда-два "Ньюпора"-летчики С.В. Бейер, А.И. Коваленко. 5-го сентября прилетел не подозревая о захвате Лбищенска летчик 26-го авиаотряда Г.П. Артамонов. Из этих авиаторов Коваленко (имевший за Уфу ОКЗ) погиб в бою, Артамонов убит при побеге, Олехнович застрелился после неудачной попытки угнать самолет. А вот б. подпоручику Железнову удалось 14-го ноября благополучно перелететь обратно к красным после того как ему и Бейеру доверили самолеты, за что ему была объявлена благодарность в приказе по КВВФ и выдана награда в 3000 рублей. Жена Бейера была взята в связи с этим заложницей. После того как Бейеры заболели тифом, они были оставлены отступающими белыми. Позднее Бейер воевал на польском фронте.
фон Бейер Сергей Владимирович. Военный летчик, прапорщик. Окончил Севестопольскую авиашколу. Летчик 1-го авиапарка. С ноября 1916 г. летчик Гренадерского авиаотряда. С января 1919 г. летчик 30-го разведывательного авиаотряда Красного воздушного флота. 5 сентября 1919 г. попал в плен к уральцам в Лбищенске. Служил летчком в 10-м авиаотряде Добровольческой армии. В начале 1920 г. будучи больным тифом, попал в плен к красным в г. Гурьеве. Продолжал служить в Красном воздушном флоте. Умер в Советской России.
Железнов Иосиф Сергеевич (12.01.1888-?). Военный летчик, прапорщик. Родился в крестянской семье в Тверской губ. Окончил реальное училище принца Ольденбургского (4 класса). 19 августа 1914 г. вступил в службу охотником в 1-ю авиароту. 5 октября 1914 г. был командирован в офицерскую школу авиации для обучения полетам. 22 апреля 1915 г. получил звание летчика и 25 апреля назначен в 27-й корпусной авиаотряд. 21 июля 1916 г. был командирован в Севастопольскую авиашколу. 15 октября 1916 г. вернулся в свой отряд. В июне 1917 г. был переведен в Ревельский авиаотряд при морской крепости Императора Петра I. За боевые отличия был награжден: Георгиевскими крестами 4-й и 3-й ст., орденами Св. Анны 4-й ст. с надписью "за храбрость", Св. Анны 3-й ст. с мечами и бантом и Св. Станислава 3-й ст. с мечами и бантом и Георгиевским оружием. С августа 1918 г. по июль 1919 г. командир 2-го Олонецкого авиаотряда (27-го разведотряда), и июля 1919 г. летчик 26-го разведавиаотряда. 5 сентября 1919 г. попал в Лбищенске в плен к уральцам Летчик 10-го авиаотряда. Перелетел к красным в ноябре 1919 г., за что был награжден орденом Красного знамени.
Уральская катастрофа По архивам полковника Генерального штаба Михаила Ильича Изергина
С Владимиром Ивановичем Жестковым я встретился на Петербургском конгрессе соотечественников, разработкой научной программы которого занималась группа ученых Российской академии наук. С представлением этой программы я выступал 7 сентября 1992 г. на торжественном собрании, посвященном открытию Конгресса в Таврическом дворце. После окончания собрания его участники прошли в соседний зал, где оркестр военных моряков исполнял старинные русские марши и вальсы. С вниманием и волнением слушали наши гости, особенно люди пожилого возраста, дорогие и близкие им с детских лет мелодии. Здесь я и встретил Владимира Ивановича, который задал мне какой-то вопрос, связанный с работой Конгресса. Мы разговорились. — Не символично ли, что матросы-большевики разогнали в этом дворце Учредительное собрание, и здесь же их потомки, военные моряки новой России, встречают нас как дорогих гостей торжественным маршем «Гром победы, раздавайся!» — сказал кто-то. — Да, трудно было предположить тогда, в 1917 году, когда вместе с отцом, купцом второй гильдии, мы покидали родной дом в Чухлинке в районе Перово и бежали из переполненной злобой и насилием Москвы, что на склоне лет мне доведется вернуться на родину, — говорил Владимир Иванович. — Тогда мне было всего пятнадцать... Все эти долгие годы я жил мечтою увидеть возрожденную и освобожденную от большевиков Россию, и не только мечтал, но и делал все от меня зависящее, чтобы приблизить этот час. Слава Богу, дожил я до времени, когда нас, рус¬ских эмигрантов, встречают в России как родных, — говорил он с дрожью в голосе. В дни работы Конгресса, до предела насыщенного разного рода мероприятиями, мы встречались с Владимиром Ивановичем, обменивались на ходу какими-то мыслями, но поговорить обстоя¬тельно в спокойной обстановке так и не удалось. Он был постоян¬но окружен людьми, несмотря на пожилой возраст, стремился ничего не пропустить, старался как можно больше увидеть и ус¬лышать, все время находился в возбужденном, приподнятом на¬строении. Когда по окончании Конгресса мы прощались, Влади¬мир Иванович пригласил меня остановиться у него дома, если мне доведется приехать в Париж... И вот 27 апреля 1994 года я отправился в трехнедельную на¬учную командировку во Францию. На парижском аэродроме «Шарль де Голль» меня встретила дочь Владимира Ивановича Мария Владимировна, Мариша, как ее называют родные и близ¬ко знакомые. Мария Владимировна — деловая, энергичная жен¬щина и, что в данных условиях было немаловажным, прекрасный водитель автомашины. — После кончины мамы папа живет один в трехкомнатной квартире. Он очень ждал Вашего приезда. Вам будет с ним удобно и, надеюсь, интересно, — говорила Мариша, ловко управляя своим малогабаритным «Ситроеном». Она, ее братья Николай и Владимир с детьми живут в том же доме или поблизости, постоянно об¬щаясь с отцом и дедом, друг с другом, составляя единую большую дружную семью, живущую по старым русским обычаям. Все они в меру своих возможностей стараются помочь новой России. Мариша участвует в деятельности французско-русской фирмы «Чистая вода» в Петербурге, занимается техническими переводами с русского на французский. Николай работает в аме¬риканской фирме, сотрудничающей с Россией в области автомо¬бильной техники, в развитии культурных связей с Россией уча¬ствует Владимир, вносит посильную лепту в общее дело и жестковская молодежь. С большой любовью и уважением все они от¬носятся к Владимиру Ивановичу, помогают ему вести хозяйство, прислушиваются к советам отца и деда, хотя и не всегда им сле¬дуют, особенно молодежь, постоянно находящаяся в окружении французских сверстников и постепенно теряющая связь с русским языком и родной культурой. Это не может не беспокоить Влади¬мира Ивановича. — Дай Бог, чтобы кто-нибудь из моих внучек встретил достой¬ного русского парня, а кто-то из внуков полюбил русскую девуш¬ку, — говорил Владимир Иванович. — Ведь на мне лежит ответ¬ственность сохранить русский дух, русские традиции в нашем роду. Покинув Москву, семья Жестковых очутилась в Киеве, где отец Владимира Ивановича поступил на службу в Министерство продовольствия правительства Юга России. Жестковы стали сви¬детелями разгрома армии Деникина и вместе с потоком бежен¬цев оказались в Новороссийске, откуда, преодолев множество трудностей, им удалось добраться до Константинополя. После долгих скитаний Жестковы перебрались во Францию и посели¬лись в Ницце, где нашли в то время приют многие русские эмиг¬ранты, бежавшие из России через Константинополь. Среди них была графиня Мария Владимировна Татищева. Она была заму¬жем за Всеволодом Викторовичем Брянским, занимавшим с 1914 по 1917 гг. пост секретаря при Московском градоначальнике. Однако этот брак оказался непрочным. Вскоре Мария Владими¬ровна осталась одна с дочерью Марьяной, родившейся в 1917 г. Девочка училась в русской гимназии, где математику преподавал бывший офицер Белой армии Михаил Ильич Изергин. Через свою ученицу он познакомился с ее матерью, сделал предложе¬ние и женился. Учитель Марьяны стал ее отчимом, а вскоре она сама, очаровательная девушка, приглянулась Владимиру Жесткову. Молодые люди полюбили друг друга и отпраздновали свадь¬бу. Таким образом, Михаил Ильич Изергин стал тестем Владимира Ивановича, а Мария Владимировна его тещей, а купечес¬кая линия в родословной Жестковых слилась с дворянской. В се¬мейном архиве Жестковых бережно сохраняются их вещи, доку¬менты, письма, фотографии, среди них родословная дворян Та¬тищевых, берущая начало в XV в. В Ницце Владимир Иванович приобщился к общественной деятельности. Он относится к тем русским эмигрантам, кто, по словам Ивана Алексеевича Бунина, «так или иначе не принял жизни, воцарившейся с некоторых пор в России», кто посвятил себя «борьбе с этой жизнью» [1]. Владимир Иванович вступил в «Народно-Трудовой Союз», который тогда назывался «Националь¬но-Трудовым Союзом Нового Поколения». На карточке члена Со¬юза цвета российского флага, выданной 7 декабря 1935 г. за № 175 на имя вольноопределяющегося Владимира Ивановича Жесткова, стоит подпись видного деятеля «Русского обще-воинского союза» генерал-лейтенанта Свечина. С 1939 по 1942 гг. В. И. Жестков был председателем отделения НТС в Ницце, а его супруга — секрета¬рем этого отделения. В 1943 г. Жестковы переезжают в Париж, где с 1949 по 1969 гг. Владимир Иванович руководит НТС Фран¬ции. До последних дней жизни Марьяна Всеволодовна была его верной помощницей, активно участвовали в скаутском движении старшие дети Николай и Мариша. История семьи Жестковых — сама по себе увлекательная тема, но в данном очерке она является как бы прелюдией к главной теме нашего повествования. * * * — Где мы разместим Евгения Петровича? — спросил Влади¬мир Иванович Маришу, как только мы переступили порог его квартиры и завершился традиционный обряд приветствий. — Думаю, что лучше всего в комнате, где жил дядя Миша, — ответила Мариша. Я понял позже, что дядей Мишей дети Владимира Ивановичг называли Михаила Ильича Изергина. — Вы не возражаете поселиться в комнате, где когда-то жил белый офицер, разгромивший Чапаева? — не без лукавства спро¬сила меня Мариша. Я уже слышал раньше об этом офицере, связанном с семьей Жестковых, но как-то не придавал серьезного значения рассказам о нем, считая их скорее семейной легендой. С детства знакомый кинофильм о Чапаеве, поставленный бра¬тьями Васильевыми, врезавшийся в память со школьной скамьи фурмановский Чапаев, многочисленные картины и скульптуры, изображавшие легендарного героя гражданской войны, детские игры в Чапаева с мальчишками... И вдруг в Париже в доме у фран¬цузских друзей легенда о Чапаеве превращается в достоверную семейную хронику, а главный начальник белых, с кем сражался Чапаев, предстает в образе простого смертного, родственника Жестковых, дяди Миши, в комнате которого мне предстояло по¬селиться. Владимир Иванович открыл дверь комнаты, теперь служащей ему кабинетом, и пригласил меня войти. Увидев шкафы и полки, переполненные книгами, старыми журналами, папками с архивными материалами, я понял, что никакие силы не могут оторвать меня от этих сокровищ, которые в течение всей своей жизни собирал Владимир Иванович. Каждый день пребывания в доме Жестковых открывал для меня что-то новое, а мой гостеприимный хозяин испытывал боль¬шое удовольствие, видя с каким вниманием и интересом я отно¬шусь ко всему тому, что является для него самым дорогим. Слу¬шая его рассказы о прошлом, о тяжелых испытаниях, выпавших на долю его близких, как и многих других наших соотечествен¬ников, оказавшихся в изгнании, но несмотря ни на что сохранив¬ших духовную стойкость, любовь к России, веру в ее возрожде¬ние, я испытывал все большее уважение к этому человеку. Дни, Проведенные в Париже в его обществе, навсегда сохранятся в моей памяти. Особенно интересными были разговоры с ним, длившие¬ся допоздна. Он как бы спешил поведать обо всем том, что долгие годы хранил в памяти, поделиться с заинтересованным собесед¬ником самым сокровенным, что пришлось пережить в своей дол¬гой и трудной жизни. А когда в гостиной появлялись Мариша и Николай, начинался общий разговор — вечер семейных воспо¬минаний. Дополняя друг друга, они рассказывали о прошлом, об ушедших из жизни близких людях, которые когда-то собирались в этой комнате. Для того чтобы поведать обо всем том, что я увидел, прочел и услышал в доме моего гостеприимного хозяина, нужно было бы написать книгу, и, может быть, не одну. Но в те дни меня больше всего интересовал их родственник, дядя Миша, полковник Генерального штаба Михаил Ильич Изергин. И вот я за письменным столом в комнате, где когда-то жил Михаил Ильич. Здесь все хранит память о нем, хотя после его кон¬чины прошло больше сорока лет. Слева от стола — служивший ему кроватью старинный диван с высокой спинкой, на которой укреплена настольная лампа причудливой формы, по стенам — книжные шкафы и стеллажи, заставленные книгами, редкие из¬дания Толстого, Чехова, Бунина... книги о Белом движении, по истории России, о генерале Власове, и тут же — пачка старых фо¬тографий советских полководцев — Жукова, Рокоссовского, Василевского, Конева, Воронова... На стене — эфес офицерской шашки и полковничьи погоны, портреты Марии Владимировны и Марьяны Всеволодовны, матери и дочери — спутниц жизни Михаила Ильича и Владимира Ивановича. В этой комнате он прожил десять лет — последний период своей жизни. Что это был за человек? О чем думал, что его волновало, занимало и интересовало? Кто были его друзья и знакомые? С первого дня пребывания в Париже я старался узнать о нем как можно больше. На все мои вопросы о нем Жестковы отвечали охотно и обстоятельно, старались вспомнить подробности. Мариша и Николай сохранили о дяде Мише детские воспоминания. По рассказам Жестковых, Михаил Ильич был человеком скромным, тактичным, немногословным, он не любил говорить о себе, вспоминать прошлое. В семейной памяти сохранился лишь его рассказ о том, как он потерял семью во время эвакуации из Крыма в ноябре 1920 года. Вместе с женой и двумя дочерьми он прибыл на севастопольскую пристань, где собралась большая толпа. Красные приближались к городу. Началась паника. Михаилу Ильичу нужно было ненадолго отлучиться для того, чтобы оформить места на пароход. Он оставил жену с дочерьми, строго наказав им никуда не отлучаться. Когда же он вернулся, то их на месте не оказалось, они как в воду канули... До конца дней он хранил фотографию пропавшей жены — красивой женщины с большими грустными глазами. Как старший в семье Михаил Ильич пользовался всеобщим уважением. «Это был человек чести и долга, безупречно порядоч¬ный и справедливый, — говорили о нем дети Владимира Ивано¬вича. — Столкнувшись с теми или иными трудностями, попав в какое-то неловкое положение, мы обычно задавали себе вопрос: «А как бы поступил в этом случае дядя Миша?» Жилось Жестковым в то время нелегко. Семья была большая, работал один Владимир Иванович, успевший получить в Ницце инженерное образование. Все попытки Михаила Ильича найти какую-нибудь работу оказывались безуспешными. В его архиве хранятся ответы на письма, которые он направлял в разные ин¬станции с просьбой о трудоустройстве. Рассчитывая получить какую-нибудь работу по линии посольства Англии в Париже, он обращается в Военное министерство Англии, думая, что англи¬чане вспомнят о его роли в спасении Английской военной мис¬сии после катастрофы Уральской армии зимой 1919—1920 гг. Однако английским чиновникам во Франции была безразлична судьба какого-то русского офицера, находившегося в «чрезвычай¬но затруднительном положении», и поэтому они ответили ему вежливым отказом, сообщив, что «в Посольстве Его Величества или в каких-либо других учреждениях, ему подведомственных, в настоящее время нет никакой работы». Полковник Изергин ну¬жен им был тогда, когда велась война с большевиками, а затем они отказались от него так же, как предали Белое движение, лиш¬ний раз подчеркнув этим истинность слов о том, что у Англии нет друзей, а есть лишь государственные интересы. Совсем по-другому отнесся к своему русскому однополчани¬ну, соратнику по совместной борьбе, английский офицер, прошед¬ший вместе с Изергиным через многие испытания гражданской войны. 29 июня 1950 года Михаил Ильич получил из Англии письмо от своего фронтового товарища, соратника по Уральской армии, подполковника А. Д. Седдона (первые строки написаны по-русски. — Е. Ч.): «Очень дорогой мой г. Полковник. Мне было Ваше письмо большое и чудесное удивление! Тридцать лет тому назад! Мой русский очень бедный, поэтому пишу по-английски» (привожу далее русский перевод. — Е. Ч.) Вы не можете себе пред¬ставить, какую я испытал радость, получив Ваше письмо, особен¬но потому, что много лет назад мне сообщили о Вашей смерти. Один мой друг был в Ницце, и я попросил его Вас там разыскать. Ему сообщили, что Вы покинули этот город, а затем скончались. Как же я был рад, узнав правду. Как я рад приветствовать Вас живым и здоровым. Пишите о себе». Но вряд ли английский офи¬цер мог тогда оказать своему русскому фронтовому коллеге ре¬альную помощь. В это же время М. И. Изергин обращается к своим «Запискам», которые вел во время войны, и завершает работу над мемуарами, пытаясь затем опубликовать их во Франции. Однако его намере¬ние не увенчалось успехом. Видимо, прежде всего потому, что неподходящее было тогда время для подобного рода публикаций. Вместе с Советским Союзом союзные державы отмечали общую победу над гитлеровской Германией. Но Михаил Ильич не опускает руки, а обращается за советом и помощью к хорошо знакомому ему ближайшему соратнику ге¬нерала П. Н. Врангеля генералу Алексею Александровичу фон Лампе, видному участнику Белого движения, публицисту, воен¬ному историку. В архиве М. И. Изергина хранится несколько его писем. В отличие от писем английских чиновников письма рус¬ского генерала наполнены самыми добрыми чувствами к своему соратнику по борьбе с большевиками, искренним желанием по¬мочь мемуаристу. 31 мая 1950 г. он пишет Изергину: «Многоува¬жаемый Михаил Ильич! Я уже говорил Вам о моих попытках пристроить Вашу работу не только на русском, но и на английс¬ком языке через Ольгу Алексеевну Бакалову, русскую журнали¬стку в Англии. От нее я получил уже одно письмо, в котором она мне обещает сделать все возможное. Теперь я получил от нее вто¬рое письмо. В нем главное то, что она мое «задание» выполнила и нашла одного из Ваших англичан... (речь идет о подполковнике А. Д. Седдоне. — Б. Ч.). Кстати, ее очередная статья в «Русской мысли» уже ангажирована на следующий номер. Ее литератур¬ный псевдоним Л. Норд. Крепко жму Вашу руку. Искренне ува¬жающий Вас А. Лампе». 20 июля 1950 г. М. И. Изергин получил письмо от О. А. Бакаловой, в котором она пишет: «Буду рада помочь Вам в издании Ваших таких интересных, исторически ценных русских воспо¬минаний». Увы, все старания друзей Михаила Ильича помочь опубликовать его мемуары, к сожалению, оказались безрезуль¬татными. Михаил Ильич потерял надежду найти в Париже работу, со¬ответствующую его образованию, воспитанию, знаниям и способ¬ностям. Он готов был заняться любым делом, лишь бы не быть обузой в семье, едва сводившей концы с концами. Ему было уже за семьдесят, когда наконец удалось найти работу плотника. Ме¬сто работы было далеко от дома, транспорт дорогой, приходилось ходить пешком. Дом, в котором более полувека назад поселились Жестковы и Изергины, расположен в районе Курбевуа-Анвер, северном приго¬роде Парижа, за последним изгибом Сены, недалеко от недавно возведенного квартала Дефанс с его башнями, небоскребами, боль¬шой аркой. В то время там все было по-другому. В этих местах с начала 30-х годов начали селиться донские казаки, избравшие в 1935 г. своим атаманом казака Пятиизбянской станицы графа Ми¬хаила Николаевича Граббе, бывшего в годы Великой войны коман¬диром 4-ой Донской Казачьей дивизии, награжденного орденом Святого Георгия 4-ой степени и назначенного в 1916 г. на пост вой¬скового атамана государем-императором [2]. Поселившиеся в Па¬риже казаки свято соблюдали обычаи предков. Вывезенные из России предметы быта, оружие, семейные реликвии они хранили в одном доме, превратив его в своего рода казачий клуб-музей, где они собирались по торжественным случаям. До недавнего време¬ни музеем заведовал генерал Поздеев, а после его кончины хозяй¬кой последнего очага казачьей культуры в Париже стала его дочь. Бывал там и Михаил Ильич, у которого, вероятно, были знакомые среди казачьих офицеров, воевавших вместе с ним под началом генералов Врангеля и Толстова. К сожалению, никаких точных сведений на этот счет добыть не удалось. Куда бы ни заносила судьба русских людей, где бы они ни по¬селялись, прежде всего они заботились об устройстве православ¬ной церкви. Не были исключением и донские казаки, поселив¬шиеся в парижском предместье Курбевуа-Анвер. На свои скуд¬ные средства они приобрели старый двухэтажный дом, который сами переоборудовали под церковь. В память о разрушенной в Москве национальной святыне они назвали свою церковь храмом Христа Спасителя. Мне довелось побывать в нем. Приближались дни Пасхи. Все деятельно готовились к встрече Светлого Христо¬ва Воскресения. Семья Жестковых в полном составе отправилась в храм Христа Спасителя — к Светлой Заутрене. Церковь располагается на втором этаже, куда ведет широкая каменная лестница, соединяющаяся с террасой, опоясывающей помещение храма. Лишь немногие прихожане размещаются в небольшой церкви, остальные занимают места на террасе, на широких ступеньках лестницы или внизу, в полукруглом саду. На богослужение собралось много народа, русская речь звучит вперемешку с французской, люди в праздничном настроении, приветливо улыбаются, христосуются. Службу ведет молодой священник, поет хор, много молодых людей, помогающих совер¬шать богослужение. Торжественно звучат слова стихиры «Вос¬кресение Твое, Христе Спасе... », которые подхватывают моля¬щиеся и совершают вокруг храма Крестный Ход. Наверное, сре¬ди хоругвей и икон есть и привезенные в Париж с Дона. Вместе с Жестковыми я присоединяюсь к торжественной процессии. «Дядя Миша, — вспоминала Мариша, — любил эту церковь. Он ходил сюда до последних дней, был непременным участником всех праздников. В ней долгие годы служил отец Мефодий, за¬мечательный человек, пользовавшийся всеобщей любовью и уважением. К нему часто приходили русские люди за советом, за добрым словом, позднее он был возведен в сан епископа. Вот уже больше десяти лет, как он ушел из жизни. Дядя Миша постоянно общался с ним». О чем думал, что просил, обращаясь с молитвой к Богу, Ми¬хаил Ильич, посещая этот храм в последние годы жизни? Среди дорогих реликвий, которые он хранил до конца дней, есть не¬сколько милых его сердцу открыток с видами города Изюма бо¬лее чем столетней давности. Дом, в котором, видимо, он родил¬ся и жил, здание гимназии и церковь, — то, с чем у Михаила Ильича были связаны самые дорогие воспоминания детства и юности, что для него, прежде всего, ассоциировалось с поняти¬ем Родины. Наверное, эта скромная церковь под Парижем каза¬лась ему роднее, чем величественный храм Св. Николая в Ниц¬це, одна из самых красивых православных церквей за границей, которую он много раз посещал, живя в этом городе. В церкви, построенной донскими казаками, в 1953 г. Михаила Ильича от¬певали, а похоронили на русском кладбище Сен-Женевьев де Буа, там, где спят вечным сном такие же, как и он, русские люди, изгнанные из России. После кончины Михаила Ильича В. И. Жестков по крупицам собрал все его архивы, все, что было дорого покойному, что оста¬вило след в его душе, и бережно хранит это вместе с другими се¬мейными реликвиями. «Я мало надеялся на то, что архив Миха¬ила Ильича кого-нибудь заинтересует, — говорил он. — Ведь сколько подобного рода архивных материалов, принадлежавших куда более знаменитым нашим соотечественникам-эмигрантам, до сих пор продолжают оставаться невостребованными. А ведь за всем этим — судьбы людей, которые боролись, страдали, надея¬лись и умирали с любовью к России, с мечтою о ее лучшем буду¬щем».
И вот передо мной три небольшие по объему зеленые папки с надписью, сделанной рукой Владимира Ивановича черным фломастером, — «Уральская катастрофа», содержащие мемуары, записки, письма, заметки, документы, фотографии. «Вот все, что осталось от Михаила Ильича, — сказал Владимир Иванович, кла¬дя передо мной эти папки. — Я буду рад, если Вам это покажется интересным и полезным». Я не мог оторваться от этих папок до тех пор, пока не прочел все их содержимое, не просмотрел все книги и журналы, которые в свое время читал М. И. Изергин. Как бывший офицер Советской Армии, участвовавший в Ве¬ликой Отечественной войне, я, естественно, обратил внимание прежде всего на «Послужной список штаб-офицера для поруче¬ний при штабе XXIII армейского корпуса М. И. Изергина», со¬ставленный 11 декабря 1917 г. Список довольно большой, поэто¬му я ограничусь его кратким изложением. Михаил Ильич родился 31 июля 1875 года в городе Изюме в семье личного почетного гражданина этого города, помещика Харьковской губернии, окончил городское реальное училище, затем Киевское военное училище и в 1908 г. 2 класса Николаевс¬кой академии Генерального штаба в Санкт-Петербурге. Служил в железнодорожных войсках Туркестанского военного округа, принимал участие в войне с Японией, командуя ротой в боях в Маньчжурии. С начала Великой войны, как обычно называют первую мировую войну, М. И. Изергин — в действующей армии, где занимал ряд командных и штабных должностей, исполняя обязанности начальника штаба 23-го армейского корпуса, уча¬ствовал в боях на Северо-Западном фронте и в Карпатах. За му¬жество, проявленное в боях, получил несколько боевых наград. Подписавший список командующий корпусом генерал-майор Литовцев отмечал «бескорыстную службу сего офицера, не име¬ющего никаких обстоятельств, лишающих его права на получе¬ние знака отличия». Документов или записей, относящихся к 1918 и первой поло¬вине 1919 г., в архиве М. И. Изергина обнаружить не удалось. Владимиру Ивановичу также ничего не известно об этом периоде его деятельности. Поэтому я могу высказать лишь предположе¬ния о том, что, как и многие патриотически настроенные офице¬ры Русской армии, после Октябрьской революции полковник Изергин бежал на юг и вступил в Добровольческую армию, с самого ли начала ее формирования или несколько позже – сказать трудно. По ряду обстоятельств можно предположить, что он был в числе офицеров, связавших свою судьбу с генерал-лейтенантом бароном Петром Николаевичем Врангелем. С ним он воевал на Юго-Западном фронте [3], а затем оказался в находившейся под командованием Врангеля Кавказской армии, наступавшей в 1919 г. на Москву на правом фланге армий генерал-лейтенанта Антона Ива¬новича Деникина. Можно также предположить, что он был на хо¬рошем счету у Врангеля, так как в 1919—1920 гг. последний ока¬зывал ему особое доверие. Судьбу полковника Изергина определила известная директи¬ва от 20 июня 1919 г. за № 08878, подписанная главнокомандую¬щим генерал-лейтенантом Деникиным и начальником штаба ге¬нерал-майором Романовским, получившая впоследствии назва¬ние «Московской». Директива эта увидела свет после успешного наступления Кавказской армии, овладевшей в начале июля 1919 г. городом Царицын. Критикуя «Московскую директиву» Дени¬кина, Врангель назвал ее «смертным приговором армиям Юга России», так как, по его мнению, в ней «все принципы стратегии предавались забвению. Выбор одного главного направления, со¬средоточение на этом направлении главной массы сил, маневр — все это отсутствовало. Каждому корпусу просто указывался мар¬шрут на Москву» [4]. Первый пункт «Директивы» завершается абзацем: «Теперь же отправить отряды для связи с Уральской армией и для очищения нижнего плеса Волги». Дальнейшее развитие событий в этом стра¬тегически важном районе, находившемся на стыке армий Дени¬кина и Колчака, Врангель описывает следующим образом. «В середине июля в районе Эльтонских озер части генерала Мамонова вошли в связь с уральцами. Разъезд уральских каза¬ков, пересекший на пространстве ста с лишним верст пустынную степь, соединился с нашими частями. Уральцы много месяцев вели тяжелую борьбу, чрезвычайно страдали, почти не имея снабжения, и всячески просили им помочь. Я дал еще ранее указания по овладению Камышиным: 2-й Кубанской дивизии генерала Говорушенко переправиться на левый берег Волги с целью войти в соединение с уральцами. Однако почти в тот же день оперативная сводка штаба главнокомандующего принесла известие о тяжелых неудачах на фронте адмирала Колчака. Оренбургцы были разбиты и частью положили оружие. Уральцы поспешно отходи¬ли на восток» [5]. Намерение Врангеля использовать успехи Кавказской армии для установления контакта с Уральской Армией и помощи ураль¬ским казакам, которым надлежало действовать на стыке армий Колчака и Деникина, вызвало недовольство последнего. Его на¬чальник штаба в телеграмме от 16 июля требовал «спешно сообщить, чем вызвана переброска отряда Говорушенко на левый бе¬рег Волги» [6]. Неизвестно также, согласовал ли свои действия Врангель с Де¬никиным, когда сразу же после занятия частями Кавказской ар¬мии Царицына он решил направить в штаб Уральской армии офи¬цера связи. На эту должность был назначен полковник Изергин, что лишний раз свидетельствовало о том доверии, которое испы¬тывал Врангель к Михаилу Ильичу. Об Уральской армии и ее реальном положении у Врангеля, как и у главного командования армией Юга России, имелось весьма смутное представление, поэтому Изергину предстояло разобрать¬ся в обстановке на месте. По его словам, «в числе мер, принятых командованием Кавказской армии для осуществления столь на¬сущной связи, была моя командировка в штаб пока большее вооб¬ражаемой, чем несомненно существующей Уральской армии в качестве штаб-офицера связи». «Дополнение к послужному списку Генерального штаба пол¬ковника Изергина», хранящееся в зеленой папке, начинается следующей записью: «Командирован штабом Кавказской армии в штаб Отдельной Уральской армии для связи согласно предпи¬санию ». Об этой миссии, завершившейся триумфом и трагедией, рас¬сказывает Михаил Ильич в своих мемуарах, которые он назвал «Уральская катастрофа» [7]. * * * Полковник Изергин был активным участником Белого движе¬ния. «Уральская катастрофа» же — единственные его мемуары о гражданской войне. И видимо, это не случайно. На Урале, как он пишет, ему пришлось стать участником «событий исключитель¬ных, с одной стороны, по значению в ходе перипетий гражданс¬кой войны и, с другой, по трагичности этих событий». Активное участие Изергина в ожесточенных сражениях на Урале потребовало от него полной самоотдачи, предельного напряжения всех физических и нравственных сил. Именно здесь, в экстремальной ситуации, обнаружилась вся сила его духа, раскрылись военные способности. Изергин прибыл на Урал в трудное для Уральской армии время. По его словам, «приблизительно месяц тому назад Уральская армия должна была под натиском превосходящих сил про¬тивника оставить район к северу от Уральска и самый Уральск...» Это отступление ближайшим своим результатом имело оставление населением большого числа станиц района, захваченного красными. После беседы с командующим армии генералом Вла¬димиром Сергеевичем Толстовым и начальником штаба полков¬ником Генштаба Владимиром Ивановичем Моторным М. И. Изергин отправляется в штаб 1-го Уральского корпуса, которому пред¬стояло принять на себя главный удар готовящегося наступления красных. В мемуарах излагается дислокация и приводятся сведения о боевом составе 1-го Уральского корпуса, сила которого опреде¬ляется в «12—13 тысяч штыков и сабель с значительным переве¬сом в численности на стороне конницы. Тот же боевой состав Красной группы, действовавшей против 1-го Уральского корпуса, по данным разведывательного отделения, определялся 24 тысячами штыков и шашек при 75 орудиях с перевесом численности на стороне пехоты, под командой начальника группы и в то же время начальника 25 дивизии, считавшейся одной из лучших в Красной армии, товарища Чапаева. Таким образом, на Уральском фронте в идеальных условиях степной войны коннице одной из сторон противопоставлялась пехота другой. (...) Помимо подав¬ляющего перевеса в силах, по численности красные располагали абсолютным преимуществом в вопросе комплектования: в то вре¬мя как красные в отношении этого вопроса имели неисчерпаемый источник пополнения рядов, в Уральской армии этот источник был равен нулю — в станицах, которые мы проехали, кроме стариков и женщин, мы не видели никого». Положение Уральской армии осложнялось успешным наступлением красных войск против Сибирской армии Колчака. Изергин пишет: «Вести, приходившие из Омска, где находился штаб адмирала Колчака, со дня на день все более тревожные, не оставляли никаких сомнений в факте отступления Сибирской армии по всему ее фронту. Эти вести заволакивали горизонт тучами, предвещавшими грозу. (...) Так сложилась обстановка на всех противобольшевистских фронтах, на Уральском — в частности, к началу июля 1919 года. При всей, казалось бы, безотрадности положения Уральская армия не утратила ни веру в себя, ни веры в то, что рано или поздно она получит помощь со стороны Сибирской и Добровольческой армий, для которых она, Уральск и я, была связующим звеном». Небольшая по численности, но хорошо организованная, Уральская армия была одной из наиболее боеспособных белых армий еще и потому, что, как отмечает один из ближайших со¬ратников В. И. Чапаева И. С. Кутяков, «во главе всех штабов сто¬яли офицеры Генерального штаба, они отчасти занимали строе¬вые должности, начиная от корпуса и кончая полком. Это уже говорило за то, что Уральская белая армия была хорошо обеспе¬чена высококвалифицированным командным составом» [8]. Однако назначение офицеров из Добровольческой армии на высшие командные должности в Уральской армии далеко не все¬гда встречало доброжелательное отношение в самостийно настро¬енных казачьих кругах. Так, например, отмечая заслуги офице¬ров-казаков атамана Владимира Сергеевича Толстова, полковни¬ков Тимофея Ипполитовича Сладкова, Николая Николаевича Бородина, казак Л. Масянов оставляет без внимания многочис¬ленные просчеты офицеров-казаков, вплоть до высшего коман¬дования армией. Не нашлось у Л. Масянова в его работе добрых слов и для характеристики деятельности офицеров из Доброволь¬ческой армии, занимавших высокие должности в Уральской ар¬мии, как бы между прочим он лишь упоминает о том, что «одно короткое время командовал армией не казак, генерал Савельев, но, кажется, он себя особенно ничем не проявил. Были два пол¬ковника Изергин и Тетруев, присланные от Деникина. Изергин командовал корпусом, а Тетруев же — отрядом, защищавшим Гурьев от Астрахани. Был полковник Генерального штаба Моторный...»[9]. Масянов затрагивает здесь одну из важных проблем Белого движения, имеющую непосредственное отношение к деятельности и мемуарам Изергина. Обозначим лишь некоторые аспекты той проблемы, так как в настоящем повествовании нам неоднок¬ратно придется к ней обращаться. Симпатии Масянова к офицерам-казакам и предвзятое отно¬шение к офицерам-добровольцам объясняются, на наш взгляд, не только тем, что сам он принадлежал к казачьему сословию. Во взглядах автора «Гибели Уральского казачьего войска» отража¬ются глубокие противоречия, существовавшие между двумя главными силами в Белом движении — добровольческими и казачьи¬ми частями. Цели и интересы в борьбе с большевиками у них во многом не совпадали. В то время как руководство Добровольчес¬кой армии, объявившее поход на Москву, выдвигало лозунг борьбы с большевиками во имя возрождения великой и неделимой России, казаки прежде всего были заинтересованы в освобожде¬нии своих исконных земель от большевистского ига. Сплочению антибольшевистских сил в Белом движении препятствовала так¬же политика стран Антанты. Поддерживая Деникина, преданно¬го идее восстановления единой и неделимой России, они в то же время закулисно поощряли сепаратистские тенденции в Закав¬казье, на Кубани, на Дону, на Украине, на Северо-Западе России, что объективно способствовало ее расчленению. Не вдаваясь в детали этой проблемы, требующей особого рас¬смотрения, сошлюсь здесь лишь на мнение Григория Раковского, книги которого «В стане белых» (1920) и «Конец белых» (1921) вызвали в свое время много критики со стороны участников Бе¬лого движения и ему сочувствовавших. Этот известный журна¬лист и публицист считал, что «самостийность» казаков, резко осуждавшаяся руководством Добровольческой армии, провоци¬ровалась его же «бездарной политикой». Деникин и его ближай¬шее окружение не скрывали своих антипатий и пренебрежитель¬ного отношения к представительным учреждениям и командова¬нию казачьих войск. Руководители Добровольческой армии, по словам Раковского, «твердо верили в то, что лучшие люди, могу¬щие управлять всей Россией, — это они и только они. Эта своеоб¬разная самостийность Добровольческой армии под флагом борь¬бы с самостийностью казачьих образований насаждалась с каким-то фанатизмом, ослеплением, вызывая среди политических дея¬телей Дона и Кубани (с полным основанием можно добавить, что и Урала. — Е. Ч.) чувство горечи, разочарования, переходящее временами в открытую вражду». Последние не оставались в долгу. Раковский продолжает: «Вместо внутренней напряженной работы среди донского, кубан¬ского, терского (видимо, и уральского. — Е. Ч.) казачества — культивировалась борьба мелких честолюбий, интриганство, сво¬еобразное местничество. (...) Упорная борьба шла между различ¬ными политическими течениями в казачьей среде, разрастался антагонизм между Особым Совещанием и казачьими государ¬ственными образованиями. (...) Вместо объединения с казаками, Особое Совещание, выдвинув свой сакраментальный лозунг — «единая неделимая» — в противовес федералистическим и автономным течениям, существовавшим среди казаков, (...) тайно вырабатывало специальные указания о полном уничтожении казачьих государственных образований» [10]. Занимаясь реорганизацией принятых от генерала Деникина вооруженных сил Юга России, создавая новую Русскую армию, генерал Врангель не мог не понимать, что «широковещательный термин» — «Русская армия» — сохранялся лишь на бумаге. Казачьи части, как и раньше, оставались инородным телом в соста¬ве Русской армии, хотя именно они являлись «главной опорой всех антибольшевистских сил, (...) почти все военные успехи объяснялись необычайной стойкостью, упорством и, вообще, вы¬сокой боеспособностью казаков, в особенности казачьей конни¬цы» [11]. Попытки генерала Врангеля в интересах повышения боеспо¬собности Русской армии в Крыму сплотить ее, ликвидировав са¬мостийность руководства казачьими частями, ограничив деятель¬ность, как писал Раковский, «крымских черносотенцев», не при¬водили к желаемым результатам. Не помогали ни репрессивные меры, ни попытки сгладить противоречия. Врангелю не удалось ликвидировать доставшуюся ему в наследство от Деникина враж¬ду и недоверие между командованием добровольческими и каза¬чьими частями. Полковник Генерального штаба М. И. Изергин также пони¬мал, что успех Белого движения зависит от единства всех анти¬большевистских сил, в нем участвовавших, и конечно, прежде всего добровольцев и казачества, что и определило стремление Изергина сделать все, от него зависящее, в интересах повышения боеспособности армии. В его мемуарах приводится следующая лаконичная запись: «В Бударине генерал Савельев заболел и покинул фронт. Командо¬вание корпусом атаманом было возложено на меня». В «Дополнении к послужному списку полковника Изергина» отмечается: «Вступил в исполнение должности начальника штаба 1-го Уральского казачьего конного корпуса — 16 июля 1919 г.» «Вступил в исполнение должности командира 1-го Уральского казачьего конного корпуса на законном основании — 28 июля l919 г.». Это важное событие в военной карьере полковника Изергина нигде и никак не расшифровывается, не объясняется и не комментируется. Вместе с тем не может не возникнуть вопрос: почему именно полковник Изергин, командированный на Урал в качестве офицера связи от Кавказской армии, а не кто-либо иной из казачьих высших чинов, хорошо знавших местные условия, пользовавшихся известностью и доверием у казаков, был назна¬чен на столь высокую должность? Сам Михаил Ильич в своих ме¬муарах этого вопроса не касается. Он излагает факты и события и никак их не комментирует, особенно если они касаются его лич¬но. Все попытки найти какие-то аргументы, объяснения столь, казалось бы, неожиданного поворота в военной биографии пол¬ковника Изергина пока остаются безуспешными. Ни в известной мне литературе, ни в личном архиве М. И. Изергина ответа на этот вопрос обнаружить не удалось. Позволю себе на этот счет высказать лишь некоторые предпо¬ложения. Важной представляется запись, сделанная Изергиным после первой встречи и откровенной беседы, состоявшейся 3 июля в штабе армии в станице Бударинской, со своим коллегой, пол¬ковником Генерального штаба Владимиром Ивановичем Мотор¬ным, исполнявшим должность начальника штаба Уральской ар¬мии. «После ужина, позднего и скромного, В. И. Моторный пред¬ложил мне сделать с ним небольшую прогулку. Темная, звездная, настоящая южная ночь. Совершенно тихо. Ничего, что говорило бы о том, что мы на войне, на фронте, в десятке верст от против¬ника. За час нашей прогулки в небольшом саду полковник Мо¬торный ознакомил меня с интимной стороной дела, с обратной стороной медали, охарактеризовав ряд лиц, игравших в армии роль. На первом месте, конечно, атаман и Командующий армией генерал-лейтенант В. С. Толстов. О нем полковник Моторный рас¬сказал мне следующее. В 1914 году вышел на войну сотником. В том же году, командуя сотней, получил Георгиевский Крест. При представлении Государю был произведен в следующий чин. Ко времени февральского переворота был уже полковником, а за то, что с развалившегося в конце 1917 года нашего фронта привел какую-то небольшую воинскую часть с двумя пушками в органи¬зованном виде, Войсковым съездом был произведен в генералы и скоро не без, по-видимому, некоторых обходных движений и ком¬промиссов тем же Войсковым съездом был избран атаманом. Илецкие казаки, составляющие органическую часть Уральского казачества, на выборах участия не принимали и признать гене¬рала Толстова атаманом отказались. Среди командного состава, безразлично, старшего или младшего, старого или молодого, от¬ношение к атаману было отрицательным. Командир 1-го Уральского корпуса Савельев — старый генерал-лейтенант Императорской армии — ненавидел атамана в такой степени, что спокойно говорить о нем не мог». Думается, что именно полковник Моторный сумел убедить ата¬мана Толстова в целесообразности назначения командиром 1-го Уральского корпуса, то есть на ключевую должность в Уральс¬кой армии, не кого-либо из приближенных к нему казачьих офи¬церов, не имеющих достаточного опыта руководства большими воинскими соединениями, особенно в условиях отступления, а офицера Генерального штаба, хорошо зарекомендовавшего себя в организации боевых действий дивизии и корпуса в годы Великой войны. Можно также предположить, что полковник Изергин, как офицер связи, получил к этому времени возможность непосред¬ственно направлять донесения Врангелю и получать советы и ука¬зания от него через казаков генерала Мамонова, о чем говорилось выше. Не исключено, что это назначение было согласовано с ге¬нералом Врангелем или, может быть, даже инициировано им. Врангель же, как известно, пользовался большим авторитетом в казачьих кругах, успешно командуя казачьими соединениями на фронтах Великой и гражданской войн, с чем Толстов не мог не считаться. Я думаю, что сам полковник Изергин с удовлетворе¬нием воспринял это назначение. Справедливо отмечал генерал Петр Николаевич Краснов: «Служить у казаков, служить с каза¬ками — было мечтой всех истинно военных людей. (...) Пушкин, Лермонтов, Гоголь, гр. Л. Н. Толстой, Шолохов воспели их» [12]. Как профессиональный военный, Изергин за короткий срок пребывания на Урале сумел оценить силы и боевой дух уральских казаков, готовых грудью встать на защиту родного края, отстоять его свободу от ненавистных большевиков, которые не скрывали цели истребления уральского казачества. О высокой боеспособно¬сти Уральской армии говорили и белые, и красные. «В смысле во¬инов уральцы, конечно, выше красных солдат», — отмечал Л. Масянов[13]. Ив. Кутяков писал о «железной дисциплине в казачьих частях» [14]. В Уральской армии был учрежден свой наци¬ональный орден «Св. Архистратига Михаила» с надписью на нем, ставшей девизом, — «За веру, родину, Яик и свободу». «Казаков на испуг не возьмешь, захваченной территорией с толку не собьешь: территория казацкая — вся широкая степь, по которой будет он скакать вдоль и поперек, в которой всюду найдет привет казачьего населения, будет жить у тебя в тылу, будет неуловим и бесконечно вреден — серьезно, по-настоящему опа¬сен» [15], — так размышлял фурмановский Чапаев, встретив на Урале не мобилизованных Колчаком крестьян, а хорошо обучен¬ное, дисциплинированное казачье войско, готовое сражаться не на жизнь, а на смерть, защищать родной край любой ценой. В Париже В. И. Жестков познакомил меня с исследователем русской эмиграции Николаем Николаевичем Рутычем. В изда¬ваемом им журнале «Русское прошлое» помещены записки пле¬мянника Петра Аркадьевича Столыпина Аркадия Александро¬вича Столыпина, бывшего штаб-ротмистра 17-го драгунского Нижегородского Его Императорского Величества полка Кавказ¬ской кавалерийской дивизии, недавно скончавшегося, дружив¬шего с Жестковыми, видимо, знавшего М. И. Изергина. В его ме¬муарах мое внимание привлекло яркое описание уральских казаков, с которыми взаимодействовал его драгунский полк в бое¬вых действиях во время Великой войны. Именно такими прирож¬денными воинами пришлось командовать полковнику Изергину: «Как общее правило, уральский казак высок ростом и массивен. (...) Русская борода лопатой, плечи, руки, ноги, как чудовищные клещи-рычаги, глаза хитрые, небольшие, медвежьи, не лишен¬ные, впрочем, дозы добродушия и смекалки. (...) Кони совсем не¬суразные, грива чуть не до полу, хвост тоже, морды какие-то не лошадиные — все в шерсти, как у доброго сенбернара, только маленький умный глазок, как мышонок, выглядывает из этой заросли. Под могучими седоками эти лошади совсем пропадают, и кажется, вот-вот надломятся, а смотришь — такой рысью дуют, что наши драгунские бегемоты едва поспевают»[16]. Через несколько дней после вступления полковника Изерги¬на в командование 1-м Казачьим корпусом войска красных во главе с Василием Ивановичем Чапаевым перешли в наступление. Летописец Уральской казачьей армии Л. Масянов, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к большевикам, с уважением называет прославленного комдива 25-й «советским героем Чапаевым» [17]. Однако такого рода оценки противника со сто¬роны белых были редким исключением. Ставка, сделанная крас¬ными на истребление уральских казаков, рождала ненависть и ожесточение. Перед наступлением фурмановский Чапаев размышлял: «Казацкие войска не гнать надо, не ждать надо, когда произойдет у них разложение, не станицы у них отымать одну за другою, — это дело очень важное и нужное, но не главное. А главное дело — сокрушить надо живую силу, уничтожить казацкие полки, (...) тут что казак, то и враг непримиримый». (...) Уничто¬жение живой неприятельской силы — вот задача, которую Чапа¬ев поставил перед собой [18]. Мало кто поэтому из стана белых, писавших о военных дей¬ствиях на Урале, смог преодолеть ненависть к противнику. Для них Чапаев был врагом, коварным, сильным, беспощадным. «Ди¬визия зверя-комиссара Чапаева и другие полки шли на борьбу с уральцами» [19], — писал Е. Коновалов, представитель Уральс¬кого войска при Верховном Правителе. Главной задачей вновь назначенный командир считал измо¬тать наступавшего противника и сохранить боеспособность каза¬чьих частей. Эту задачу полковнику Изергину удалось выпол¬нить. Он писал: «Противник выдохся. Понеся в двадцатидневных почти непрерывных боях значительные потери, он, заняв Сахарновскую, остановился». Немаловажное значение в решении этой задачи имела хоро¬шо налаженная разведка. Ни Фурманов, никто другой из чапаев¬ских летописцев не упоминает об умелых действиях казачьей разведки и о серьезных ошибках, допущенных чапаевской раз¬ведкой в первой половине августа. Обратимся к мемуарам Изер¬гина. Он пишет: «Накануне отхода корпуса к Мергеневу разъездами 2-й Ураль¬ской дивизии был перехвачен ординарец красных с полевой за¬пиской начальника штаба 25-й коммунистической дивизии на имя одного из командиров полков 2-й бригады 50-й пехотной ди¬визии, тоже коммунистической. В полевой записке указывалось, что на 14 августа в штабе группы, в Лбищенске, назначено «опе¬ративно-стратегическое совещание», на которое по приказанию начальника группы адресату надлежало прибыть к десяти часам указанного дня. Этой запиской определялись два важных обстоятельства: во-первых, то, что штаб 25-й дивизии был в то же вре¬мя и штабом группы, во главе которой стоял начальник 25-й дивизии Чапаев и, во-вторых, то, что местопребыванием штаба этой группы был Лбищенск. По странной случайности 15 августа в руки разъездов той же дивизии попал второй ординарец красных, у которого был найден приказ войскам группы, подписанный товарищем Чапаевым и датированный 12-м числом. Этот приказ давал нам в руки карты противника. С одной стороны, он точнейшим образом определял боевой состав и расположение частей чапаевской группы и, с другой, открывал нам план действий про¬тивника в ближайшие дни. (...) Общая численность чапаевской группы превосходила таковую 1-го Уральского корпуса более чем вдвое. Обстановка для нас была идеально ясной, но вместе с этим было не менее ясно подавляющее превосходство в силах на сторо¬не противника. На рассвете, 18 августа, противник, выполняя вышеупомяну¬тый приказ товарища Чапаева, атаковал мергеневские позиции, неизменно применяя твердо усвоенный прием сочетания фрон¬тальной атаки с обходом, на этот раз скорее с охватом левого флан¬га этих позиций. Первая атака, ничем не отличавшаяся от тех, которыми красные сбивали нас под Янайкиным, Будариным и Лбищенском, ожидаемого красными результата не дала. Наме¬рение противника охватить наш левый фланг было предусмотре¬но и ликвидировано частью уступным порядком расположения пехоты, частью броневиками, высланными для поддержки этого фланга. Так или иначе атака захлестнулась, бой принял затяж¬ной, перестрелочный характер». Момент для контратаки был самый подходящий, однако пол¬ковник Изергин не решился рисковать, не имея никаких резер¬вов. Далее он пишет: «В этот неопределенный момент положе¬ния на фронте корпуса ко мне в полевой штаб корпуса прибыл начальник 5-й Илецкой дивизии полковник Емуранов и доложил, что его дивизия, направленная штабом Илецкого корпуса на по¬мощь Уральскому, в данное время своими передовыми частями подходит к переправе у Мергенева. Полковник Емуранов пред¬полагал, что, переправившись через Урал, оставив временно обо¬зы на правом берегу, к 4—5 часам дня он сможет принять учас¬тие в бою. Первая, обыкновенно самая стремительная, атака красных с большим для них уроном была отбита; неожиданно к полю сра¬жения подошла свежая дивизия. Положительно фортуна повер¬нулась к нам лицом... Красные вели повторные атаки; их отбивали. Бой продолжал¬ся с возрастающим напряжением. Можно было надеяться на то что после того, как 5-я дивизия успеет выйти в тыл обходной ко¬лонны противника, бой под Мергеневым примет благоприятный для нас оборот. Но и обоснованным надеждам не всегда суждено осуществление, все случайности предвидеть нельзя: в 4 часа дня в штаб корпуса прибыл ординарец полковника Емуранова с известием еще более неожиданным, чем само появление 5-й дивизии у Мергеневской переправы несколько часов тому назад: илецкие казаки отказались идти на помощь уральцам в критический мо¬мент положения на фронте Уральского корпуса...» Вот вам и «железная дисциплина в казачьих частях», о кото¬рой писал Ив. Кутяков. Можно понять чувства полковника Генерального штаба Изергина, воспитанного в духе безупречного выполнения воинского долга и пунктуального соблюдения дисциплины. Ведь не против¬ник, а свои же казачьи части вырвали у него из рук победу. Но даже в этом случае он не возмущается, а с присущим ему спокой¬ствием и выдержкой продолжает свое повествование: «Я не буду комментировать этот поистине нелепый случай в истории Уральского корпуса, чтобы не уклоняться в сторону и еще потому, что причины, его обусловившие, для меня совершен¬но непонятны. Но факт остается фактом... Оставим 5-ю Илецкую дивизию идти туда, откуда она пришла, и вернемся на позиции под Мергеневым. Напрягая последние усилия, мы удерживали мергеневские позиции до наступления темноты. В ночь с 18 на 19 корпус отошел в район станицы Сахарновской. 21 августа, с утра, красные повели наступление против наше¬го расположения в районе Сахарновской. Это наступление велось редкими цепями, вяло и, по-видимому, выжидательно-демонст¬ративно. По смыслу приказа товарища Чапаева от 12 августа, приказа нам точно известного и проводимого до сих пор против¬ником в жизнь с неукоснительной точностью, лбищенской груп¬пе надлежало выполнить задачу до чрезвычайности простую: пу¬тем глубокого обхода отряд «особого назначения», скажем про¬ще, обходная колонна достаточной по обстоятельствам силы дол¬жна была захватить Сахарновскую и, таким образом, перерезать путь сообщения корпуса с Гурьевым. Просто — не всегда легко! Под хутором Старый Кордон обходная колонна противника была разбита 2-й Уральской дивизией (323 пленных, 10 пулеме¬тов, 2 орудия). Этот эпизод в значительной мере облегчил отход корпуса в район Сахарновской станицы, с одной стороны, и, с другой, — сводил к нулю чапаевскую затею окружения корпуса под этой станицей. В течение последних двух дней боевые действия под Сахарнов¬ской носили характер столкновений передовых частей. Чувство¬валось переутомление войск обоих противников. Оставив на фронте наблюдение за противником, в ночь с 25 на 26 августа, корпус без нажима со стороны красных отошел к по¬селку Каленому. Противник, как было выше сказано, понес боль¬шие потери и, растянув свою коммуникационную линию более чем на 50 верст, остановился. Наступило затишье». Командование чапаевской группировки не могло не знать или хотя бы догадываться, что их планы разгаданы, ведь посланные Чапаевым с секретными донесениями гонцы не вернулись. Поче¬му это не насторожило красных, понять трудно. Дм. Фурманов, Ив. Кутяков, другие авторы, писавшие о Чапаеве, на этот счет хранят молчание. Странно, что чапаевцы никак не реагировали на явную утечку информации и не изменили своих действий, за что и расплатились огромными потерями. В книге «Чапаевцы о Чапаеве» отмечается: «Войска Чапаева во время движения на юг понесли немалые потери (особенно при взятии ст. Мергеневской и Сахарновской)» [20]. А Дм. Фурманов пишет: «Несмотря ни на что взяли. Положи¬ли немало казаков, но больше легло красноармейцев. Победа до¬сталась дорогой ценой. Казаки уловили чапаевскую тактику и на каждый новый ход отвечали своим особым ходом» [21]. Уловили или использовали разведданные? Что здесь, беспеч¬ность или элементарная военная безграмотность? Вопрос этот не¬избежно возникает и при анализе рейда 1-го Казачьего корпуса на Лбищенск, когда Чапаев, по сути дела, пренебрег донесениями о том, что недалеко от города были замечены казачьи разъезды. В мемуарах Изергина далее почему-то опущен один весьма важный момент, на котором я позволю себе остановиться. Речь идет об имевших место разногласиях среди руководства Уральс¬кой армии по военно-стратегическим вопросам после оставления 1-м Казачьим корпусом станицы Сахарновской и сосредоточени¬ем казачьих войск в поселке Каленый. Генерал Титруев, которо¬го иногда почему-то некоторые авторы считают командиром 1-го Казачьего корпуса, в то время как он командовал отрядом, при¬крывающим Гурьев со стороны Астрахани, предлагал закрепить¬ся в поселке Каленый и встретить наступление чапаевских час¬тей массовой конной атакой. С таким способом действий не были согласны командиры других казачьих частей, предлагавшие ис¬пользовать кавалерию для организации набега на тылы красных. Генерал Толстов согласился с их планом [22]. Глубокий рейд частей 1-го Казачьего корпуса, спланирован¬ный и проведенный под руководством полковника Изергина, является звездным часом во всей его военной карьере. Он завер¬шился, как известно, разгромом штаба группировки красных и гибелью комдива В. И. Чапаева. Соратник Чапаева Дмитрий Фур¬манов тяжело переживал гибель близкого друга. Тем не менее он писал о рейде казачьих частей на Лбищенск как о «бесспорно та¬лантливом налете», как о деле рук «опытнейших военных руко¬водителей» [23]. Но Фурманов был весьма редким исключением. Немногие красные комиссары, участники гражданской войны, были способны подняться выше своих узкоклассовых интересов, честно и объективно оценивать события, отдавая должное воен¬ному мастерству, мужеству своих противников. Мариша и Николай вспоминали о том, как в детстве они вмес¬те с дядей Мишей смотрели советский кинофильм «Чапаев», ко¬торый, несмотря на неприемлемую для них идейную направлен¬ность, произвел на всех большое впечатление. «Особенно вреза¬лись в память сцены наступления на чапаевцев офицерских час¬тей. Именно на этот эпизод обратил внимание и дядя Миша», — говорила Мариша. И это можно объяснить, ведь «в этой картине впервые образы белых были не окарикатурены, — справедливо отмечал Вячеслав Кондратьев, — а эпизод психической атаки каппелевцев, в котором стойкие ряды русских офицеров, с не¬брежной лихостью, с папиросками в зубах, шли под барабаны на смерть, производил потрясающее впечатление, расходившееся, наверное, с намерениями авторов фильма» [24]. Глава «Набег на Лбищенск» в мемуарах М. И. Изергина имеет принципиально важное значение. Дм. Фурманов пишет: «Уже подготовились полки к дальнейшему походу через Калмыков на Гурьев, к Каспийскому морю. Но тут-то и случилась драма, кото¬рую никогда-никогда не забыть» [25]. Л. Масянов оценивает рейд частей корпуса Изергина так: «Этот блестящий бой, можно сказать, был лебединой песней уральских казаков». Главу «Набег на Лбищенск» из мемуаров М. И. Изергина при¬вожу полностью.
* * * «Заняв станицу Сахарновскую, красные были принуждены временно приостановить боевые действия, ограничив их развед¬кой. Удлинение коммуникационной линии, отсутствие каких бы то ни было местных средств, пополнение потерь и т. д. — все это указывало на то, что наступившее затишье продлится значитель¬ное время, если и с нашей стороны за это время не будут предпри¬няты какие-либо активные действия. Во исполнение насущных требований обстановки из корпуса был выделен конный отряд в составе 2-й и 6-й дивизий (семь пол¬ков) и двух конных батарей под командой начальника 2-й диви¬зии полковника Сладкова, которому была поставлена задача вый¬ти в глубокий тыл группы Чапаева, занимавшей район Сахарновской станицы со штабом в Лбищенске, с целью полного перерыва сообщения группы с базой, т. е. с Уральском. Ближайшим объек¬том действий конному отряду был назначен Лбищенск, где, по¬вторяю, находился Чапаев со своим штабом. По ликвидации Лбищенска, если таковая будет осуществле¬на, конному отряду надлежало двигаться на Уральск с целью уничтожения там базы противника. Остальные силы корпуса, т.е. вся пехота под командой полковника Тихомирова, 1-я Ураль¬ская дивизия полковника Кириллова, бронедивизион полковни¬ка Филатьева, должны были, оставаясь в положении ими зани¬маемом, вести усиленную разведку и жертвенно удерживать про¬тивника в случае, если бы последним было предпринято наступ¬ление со стороны Сахарновской станицы в направлении на юг. Сумерками, 1 сентября, конный отряд был сосредоточен у южной окраины поселка Каленый и с наступлением темноты стал уходить в степь в западном направлении по дороге на хутор Лу¬ков. Конному отряду, двигаясь степью сначала, как выше сказано, в западном направлении, до хутора Лукова, а затем в северном, до хутора Юлаева, двигаясь только ночами, предстояло совершить путь более 120 верст протяжением. Следуя по маршруту Каленый — хутора Луков-Пузаткин-Кортон-Юлаев, отряд до рассвета 4 сентября должен был сосредото¬читься в районе хутора Юлаева, а на рассвете 5-го, совершив ноч¬ной переход от Юлаева к Лбищенску, атаковать этот последний. Летчик, поручик Аракелов, высланный из Каленого в конный отряд утром 3 сентября, вернулся вечером того же дня с донесе¬нием от полковника Сладкова, из которого явствовало, что вве¬ренный ему отряд достиг района хуторов Кортон — Рябов, нигде не встретив противника. На другой день, 4 сентября, тот же лет¬чик был выслан снова, но вследствие порчи мотора до Юлаева, где по расчету времени должен был находиться конный отряд, не дошел, и, таким образом, связь с отрядом в этот день установлена не была. Наконец, летчик, фамилии которого я не помню, выс¬ланный утром 5 сентября, вернулся около полудня с известием, что Лбищенск взят! Как и предполагалось, в Лбищенске находился весь многочис¬ленный штаб чапаевской группы и сам Чапаев. Захватить после¬днего живым не удалось: он был убит, когда спасался вплавь че¬рез Урал. Нападение конного отряда на Лбищенск на рассвете 5 сентяб¬ря было для штаба и для самого Чапаева полной неожиданнос¬тью. Когда накануне фуражиры, ездившие из Лбищенска в рай¬он Юлаева за сеном, докладывали Чапаеву, что видели там разъез¬ды уральцев, Чапаев им не поверил, считая это совершенно неве¬роятным. Никаких мер предосторожности принято не было. Тем не менее, несмотря на внезапность нападения, конный отряд встретил на улицах и в домах Лбищенска упорное сопротивле¬ние. Атаковав Лбищенск на рассвете, конный отряд сумел лик¬видировать красных, которых там оказалось около двух тысяч, только к десяти часам утра. Дольше других держался сам Чапаев с небольшим отрядом, с которым он укрылся на берегу Урала, откуда пришлось выживать его артиллерийским огнем. Этим средством он был принужден искать спасения в Урале, но там, как мы уже знаем, его не нашел. Убитыми и ранеными красные в уличном бою потеряли очень много: едва ли треть красных, на¬ходившихся в Лбищенске в момент нападения, успела уйти вплавь за Урал. Все остальное попало в плен и в значительной части просто уничтожено. В Лбищенске была захвачена большая добыча в виде продо¬вольствия, оружия, снарядов, 4 аэропланов и даже кинематогра¬фических аппаратов. Около 11 часов, когда с Лбищенском было покончено, на Лбищенский аэродром опустился пятый аэроплан, не подозревая, конечно, того, что произошло в это утро в Лби¬щенске. По-видимому, в Лбищенске штаб группы Чапаева рас¬полагался не без удобств и приятного препровождения времени: в числе пленных — или трофеев, затрудняюсь сказать определен¬но, оказалось большое число машинисток и стенографисток. Оче¬видно, в красных штабах много пишут... В лбищенском бою мы потеряли ранеными и убитыми 118 офи¬церов и казаков. В числе убитых был начальник 6-й дивизии пол¬ковник Н. Н. Бородин. В тот же день, 5 сентября, на грузовом автомобиле тело полковника Бородина было доставлено в Кале¬ный и после панихиды погребено на кладбище этого поселка... Лбищенская операция — светлый и счастливый момент в ис¬тории борьбы уральцев с большевиками, но, увы, должен, упреж¬дая события, сказать, что он был и последним. Чтобы кончить, скажу, что при всей скромности масштаба лбищенской операции она являет собой пример, доказывающий важность и значение маневра на войне, безразлично какого. Где не хватает сил, там спасет маневр… Занятие Лбищенска и ближайшие последствия из него вытека¬ющие — уничтожение штаба группы Чапаева и гибель этого пос¬леднего, полный разрыв связи группы с базой, т. е. с Уральском, прекращение подвоза продовольствия — ставили 25-ю и 50-ю ди¬визии под Сахарновской станицей в очевидную необходимость уходить, и уходить, не теряя времени. К этому надо добавить, что хлеба, о чем имелись точные сведения, в войсках не хватало и достать его было невозможно. В ночь с 5-го на 6-е, когда от пожаров в Карши и Сахарновской на улицах поселка Каленого было светло как днем, красные нача¬ли отход по «большому тракту», хорошо им знакомому, на север. Опуская подробности отступления красных из-под Сахарнов¬ской, я остановлюсь на некоторых особенностях этого отступле¬ния и на обстановке, в которой оно протекало. Прежде всего надо сказать, что преследование противника началось со значитель¬ным опозданием — 5—6 часами позже, чем следовало, т. е. толь¬ко на рассвете 6-го числа. Результатом этого было то, что корпус¬ная пехота полковника Тихомирова не причинила противнику больших затруднений: не использовав благоприятный момент для перехода в наступление, потеряв, таким образом, соприкоснове¬ние с противником, она не могла угнаться за бегущими из-под Сахарновской станицы красными. К этому надо добавить, что 1-я дивизия и особенно бронедивизион не выполнили в полной мере задач, на них возложенных: первая — по причине малочисленности ее боевого состава, вто¬рой — по причине неудовлетворительности технического состоя¬ния броневиков. Все же, несмотря на ряд неблагоприятных для нас обстоя¬тельств, перед нами была картина бегства противника вдвое бо¬лее сильного перед вдвое слабым. Конный отряд полковника Сладкова, по смыслу данной ему директивы по занятии Лбищенска, должен был двигаться на Уральск с целью уничтожения базы противника. Совершивший¬ся факт падения Лбищенска указывал на предпочтительность дальнейшего движения конного отряда не на север, а на юг с це¬лью уничтожения живой силы врага. В соответствии с этим, в 4 часа пополудни, т. е. через 6 часов по ликвидации штаба покой¬ного Чапаева, мною из Каленого был выслан летчик с полевой запиской на имя полковника Сладкова. Записка содержала кате¬горическое приказание идти на юг на поддержку корпуса. По причине плохой видимости из-за пожаров в районе Лбищенска конного отряда он не нашел. Таким образом, связь с полковни¬ком Сладковым была потеряна. В течение 6, 7 и 8 сентября красные уходили на север с 5-верстовой скоростью, сжигая на своем пути все, что можно было сжечь, разрушая все, что можно было разрушить. Все станицы, оказавшиеся в руках противника и теперь им потерянные, такие, как Сахарновская, Мергенев и т. д. — числом десять, представ¬ляли собой пожарища, еще не потухшие... К вечеру 8-го числа полковник Сладков прибыл в штаб корпу¬са, находившийся в это время у большой дороги южнее поселка Богатского. Из сделанного полковником Сладковым доклада яв¬ствовало, что вверенный ему отряд по занятии Лбищенска продол¬жал движение на Уральск, но в районе, где мы теперь находились, встретил сильное сопротивление со стороны красных, двигавших¬ся на выручку войск, отступавших из-под Сахарновской. Не имея связи с корпусом, угрожаемый с севера наступающим и с юга от¬ступающим противником, полковник Сладков счел необходимым отвести отряд в сторону, к хутору Скоробогатову, что западнее Бо¬гатского, в полупереходе от этого последнего. Этим закончилась роль конного отряда как самостоятельной организации, и войска, входившее в состав отряда, присоединились к корпусу. Лбищенская операция закончилась тем, что 1-й Уральский корпус и чапаевская группа оказались в том положении, которое они занимали в момент перехода красных в наступление ровно месяц тому назад. Иначе говоря, противники вернулись на ста¬рые, знакомые места: красные — в район Скворкина, 1-й Ураль¬ский корпус — в район Янайкина. Изменил положение только штаб корпуса: теперь он был расквартирован не в Богатском, а в Прорвинской станице, каким-то чудом уцелевшей от пожаров. Это положение было сохранено противниками до половины ноября, когда красные получили возможность осуществления нового наступления против Уральской армии...» * * * В главе «Осень 1919 года на Урале» М. И. Изергин рассказы¬вает о последних усилиях, предпринятых 1-м Уральским корпу¬сом, пытавшимся сохранить инициативу. Однако из-за несогла¬сованности действий соединений армии была упущена возмож¬ность занятия Уральска, но даже если бы управление Уральской армией было более профессиональным, участь ее была предреше¬на. Она не могла больше выполнять своей главной задачи: связы¬вать армии Колчака и Деникина в то время, как армия Колчака была разгромлена, а наступательный порыв Добровольческой армии иссяк, хотя, как пишет М. И. Изергин, «официальные сводки рисовали положение дела на фронте этой армии в сентяб¬ре-октябре 1919 г. очень радужными красками, но чувствовалось в них что-то не то недорисованное, не то перерисованное... Сооб¬щения иллюстрировались астрономическими цифрами пленных, захваченных орудий, не поддающегося учету военного имущества и т. д. Из донесений о рейде конницы генерала Мамонтова нельзя было сделать иного вывода, что в тылу у противника не осталось живого места. На деле оказывалось, что Красная армия была мно¬гоголовой Лернейской гидрой, у которой на месте каждой отруб¬ленной головы вырастали две новые. Добровольческая армия, нанося противнику громовые удары, неуклонно подавалась на юг. (...) Отрицательное влияние создавшейся к середине октября об¬становки сказалось прежде всего на настроении командного со¬става Уральского корпуса. (...) Не оставалось иного выхода, как принять оборонительное положение, сдерживать противника в его стремлении на юг и ждать лучшего оборота дела». Автор мемуаров, предельно объективно, без лишних эмоций анализируя обстановку, предшествовавшую развалу Уральской армии, подводит читателя к выводу о неизбежности катастрофы: «20 ноября я выехал из полумертвого Калмыкова (места дисло¬кации штаба Уральской армии) в штаб корпуса, находившегося в то время в Лбищенске. Дорога подмерзла, и мне удалось легко и быстро доехать по назначению. Уже начиная со станицы Сахарновской, стали встречаться обозы беженцев. По мере приближе¬ния к Лбищенску число этих обозов возрастало. Все это тянулось на юг, оставляя по сторонам дороги павших верблюдов и лоша¬дей... Не буду описывать ни впечатлений, ни чувств, которые вызывались во мне видом этих «выкочевавших, блуждающих» по степи станиц-обозов, наполненных домашним скарбом, часто ненужным, больными, умирающими или уже умершими людь¬ми. Скажу только, что после надежды на чудо только ненависть к врагу, ненависть, превышающая страх перед угрозой почти не¬избежной гибели, могла выгнать этих людей в эту пору года в степь и заставить их идти неизвестно куда... Воззвания атамана к населению с убеждениями не покидать уцелевшие станицы успе¬ха не имели. Гонимое какой-то сатанической силой, это населе¬ние, погибая от эпидемии, от голода и холода, неудержимо сти¬хийно шло на юг». Так начинался массовый исход жителей казачьих станиц на юг, сопровождавшийся развалом армии, потерявшей боеспособ¬ность, но сохранившей надежду на чудо: «И как это ни покажет¬ся странным, вера в чудо в эту тяжелую пору жила в уральце и только ею он реагировал на слишком очевидную угрозу гибели. Корпус, теперь так называемый, как сколько-нибудь организо¬ванная сила перестал существовать, сохранились названия диви¬зий, полков, батарей, под ними теперь надлежало разуметь жал¬кие остатки людей, уцелевших от тифа, и лошадей, еще не око¬левших от бескормицы. Наша конница, говорили казаки, теперь только «ходит...». Даже в этих экстремальных условиях остатки корпуса продол¬жали сопротивление. М. И. Изергин описывает последний бой вверенного ему корпуса: «25 ноября штаб корпуса перешел в по¬селок Горячинский, а 26-го красные продолжали наступление, если можно определять этими словами действие, произведенное ими в этот день, с целью овладения Лбищенском. Несмотря на нею незначительность и мизерность событий под Лбищенском в это 26 ноября, я должен сказать о них несколько слов, так как они, эти события, были последней печальной и жалкой попыт¬кой Уральского корпуса проявить минимальную боеспособность. Около 8 часов утра указанного дня две-три сотни красной пе¬хоты с несколькими разъездами вышли из станицы Кожехаровс-кой и по большому тракту стали двигаться к Лбищенску. Полу¬чение донесения о движении противника почти совпало с приез¬дом в штаб корпуса атамана. Его сопровождал майор английской службы О'Брайен, начальник Миссии при штабе Уральской ар¬мии. Было солнечно, но очень холодно — дул резкий, пронизы¬вающий «северянин». (...) Примерно через час по получении первого донесения было получено второе, в котором говорилось уже об оставлении нами Лбищенских позиций и самого Лбищенска. Быстрота, с которой протекали в это утро события, указывала, несомненно, на то, что авангард полковника Емелина отходил без боя. По получении второго донесения мы, я хочу сказать, атаман, майор О'Брайен и я, решили выехать вперед и посмотреть, что происходит в действительности между Горячинским и Лбищенском. Горячинский был забит войсковыми и беженскими обозами в той степени, что нам с трудом удалось вырваться на большую до¬рогу. Первое, что на нашем пути мы встретили, была батарея еса¬ула Юдина. Последний доложил, что он снял свою батарею с по¬зиции потому, что между ним и противником никого не было — пехотный авангард оставил позиции и ушел в долину Урала... Перед нами расстилалась покрытая снегом степь, а впереди, в удалении десяти верст, был виден Лбищенск, над которым висе¬ла черная дымовая туча — горел склад артиллерийских снаря¬дов, недавно прибывших из Сибири. Изредка слышались глухие взрывы. Никаких признаков жизни... Фронт Уральской армии фактически был открыт. Это положение противником использо¬вано не было. Описанным выше эпизодом, рисующим полный упадок боес¬пособности 1-го Уральского корпуса и умеренность наступатель¬ного порыва у красных, заканчивается вооруженная борьба на Уральском фронте, и сопротивление уральцев постигшему их бед¬ствию перемещается в иную плоскость, принимает иные формы. На следующий день атаман и майор, немало смущенные тем, что они увидели на поле сражения под Лбищенском, отбыли в Гурьев...» Так завершил свое существование 1-й Казачий корпус, как, впрочем, и вся Уральская армия. В «Дополнении к послужному списку полковника Изергина» предпоследняя запись гласит: «Сдал командование 1-м Уральским казачьим корпусом 27 нояб¬ря 1919 года». Таким образом, Михаилу Ильичу пришлось ко¬мандовать этим соединением Уральской армии ровно 4 месяца. Он вступил в командование корпусом в то время, когда Уральс¬кая армия откатывалась на юг под натиском превосходящих сил противника. Благодаря хорошо налаженной разведке, сумевшей разгадать его дислокацию и планы красных, блестяще проведен¬ному маневру и набегу на Лбищенск, корпус под командованием полковника Изергина, измотав и обескровив противника, отбро¬сил его на исходные позиции и вынудил перейти к обороне. Вряд ли в тех условиях можно было добиться большего. Оренбургские и Илецкие казачьи соединения, сражавшиеся рядом с уральца¬ми, не выдержав напора красных, сложили оружие.
* * * Вторая часть мемуаров М. И. Изергина, озаглавленная «Пять¬десят пять дней», посвящена описанию исхода уральцев на юг. Путь в 1000 верст по безводной и безлесной пустыне от города Гурьева до форта Александровска стал последним для множества людей, погибших от холода, голода, тифа. «Более тяжелого, я бы сказал, кошмарного похода военная история не знает», — гово¬рится в донесении Главнокомандующему вооруженными силами на юге России от командующего Уральской Отдельной армией, войскового атамана Уральского казачьего войска. В марте 1920 года, когда в форте Александровском составлялось это донесение, уже не существовало ни Уральской Отдельной армии, ни Уральс¬кого казачьего войска. Был лишь генерал-лейтенант В. С. Толстов, подписавший донесение всеми своими прежними титула¬ми. Не было и «похода» как организованного, руководимого, на¬правляемого чьей-то волей движения войск. Было беспорядочное бегство разрозненных частей армии и толп местного населения, спасавшихся от красных. Была ли в этом вина или беда Толстова? Видимо, было и то и другое. Претензии можно предъявлять к очень многим военачальникам как у белых, так и у красных. Не по плечу, видимо, оказался Толстову груз огромной ответствен¬ности за жизнь уральских казаков, за судьбу родного края. Ни по боевому и жизненному опыту, ни по своему характеру В. С. Толстое не соответствовал той высокой должности, которую занимал, был не в состоянии квалифицированно руководить бое¬выми действиями казачьей армии в исключительно тяжелой об¬становке, сложившейся в то время на Урале, не смог способство¬вать сплочению разнородных сил, ведущих под его руководством боевые действия. Нельзя не отдать должного выдержке и тактичности М. И. Изергина, который, хорошо зная В. С. Толстова и не при¬емля ни его методов военного руководства, ни его отношения к людям, сумел избежать в своих мемуарах каких-либо личных выпадов против своего начальника. Он высказывает критические замечания в его адрес лишь в тех случаях, когда видит явные ошибки и просчеты в руководстве войсками, которые приводят к печальным последствиям. Все сказанное здесь о В. С. Толстове имеет значение, прежде всего, потому, что те же события, которые описываются во второй части «Уральской катастрофы» М. И. Изергина, находят отраже¬ние в мемуарах B.C. Толстова «От красных лап в неизвестную даль (Поход уральцев)», изданных в Константинополе в 1921 г. Как известно, свой первый вариант записок «Уральской катастрофы» Изергин также обозначает 1921 г. и Константинополем. Разница лишь в том, что В. С. Толстову удалось опубликовать свои мему¬ары, тогда как все попытки М. И. Изергина издать свою «Ураль¬скую катастрофу» оказались безуспешными. Поэтому волей или неволей Толстов оказался единственным летописцем событий, связанных с исходом на юг Уральского казачества. Мало кто знал, что существуют еще одни, неопубликованные, записки о траги¬ческих событиях в районе Северного Прикаспия, по-иному их трактующие. М. И. Изергин и В. С. Толстов по-разному освещают одни и те же события, характеристики многих действующих лиц заклю¬чительного акта Уральской трагедии у них, как правило, не со¬впадают, а иногда выглядят диаметрально противоположными. Изергин стремится быть точным, объективным, избегает попасть в плен личных симпатий и антипатий; описывая неудачи, не ищет козлов отпущения, не пытается свалить с больной головы на здо¬ровую, не старается каким-то образом преувеличить, подчеркнуть свои заслуги, умалить значение тех, кому он не симпатизирует, кого считает своим недругом. К сожалению, этого нельзя сказать о мемуарах В. С. Толстова, которые здесь специально не рассмат¬риваются. Мы касаемся их лишь в той части, где они пересека¬ются с мемуарами М. И. Изергина или непосредственно относят¬ся к их автору. Впервые читатель «Уральской катастрофы» имеет возмож¬ность познакомиться с В. С. Толстовым со слов его начальника штаба полковника В. И. Моторного, который при первой встрече со своим сослуживцем М. И. Изергиным доверительно и откро¬венно излагает свое далеко не лестное мнение о командующем Уральской армией — как о военном руководителе, так и о чело¬веке. Следует заметить, что полковника Моторного Толстов не отно¬сит к своим недругам и отзывается о нем и его деятельности, как правило, одобрительно. Но поскольку В. И. Моторный — штаб-офицер русской армии, кто-то может заподозрить его в необъек¬тивном суждении о генерале — выходце из казаков, к тому же с предубеждением относящемся к офицерам Добровольческой ар¬мии. Поэтому сошлюсь на мнение о В. С. Толстове его земляка Л. Масянова, уральского казака, также воевавшего под его нача¬лом. Он пишет о самодурстве атамана, который окружал себя людь¬ми сомнительной репутации. В своих мемуарах В. С. Толстов уде¬ляет много места своему любимчику — поручику Дзинциоло Дзиндциковскому — «Дз-Дз», темной личности, по словам Л. Ма¬сянова, «откуда-то взявшегося» [26], которому атаман дал нео¬граниченную власть в Войске» [27]. Л. Масянов пишет о безот¬ветственности Толстова, своими необдуманными распоряжения¬ми, по сути дела, дезорганизовавшего действия армии в период ее отступления, сообщает о том, что исчезновение атамана из фор¬та Александровска 22 марта 1920 г. произошло неожиданно, «ни¬какого плана не было на дальнейшее, (...) не было на такой слу¬чай сборного пункта, (...) вышли люди, только случайно узнав¬шие, что атаман уходит» [28]. И далее: «Вышли в поход люди, не имея абсолютно ничего. (...) Причина распада отряда заключалась в том, что они не разделяли плана атамана идти на Персию. (...) Атаман настаивал на том, что он командир и что «советы со сто¬роны ему не нужны» [29]. Из-за неудовлетворительной органи¬зации отступления, по словам Л. Масянова, «до места назначе¬ния дошла лишь 4-я часть вышедших, а, по слухам, вышло из пределов Войска 11000 человек» [30]. Трагическая ошибка белого командования заключалась в том, что во главе армии, которая, по идее, должна была связывать ар¬мию Деникина с армией Колчака, был поставлен человек, не при¬годный для выполнения такой сложной и деликатной задачи. Толстов был человек авторитарного типа, неуживчивый, грубый, способный не налаживать контакты между людьми, а лишь раз¬рушать их. Считая себя непогрешимым, он не терпел никаких советов или возражений, больше доверяя сведениям, полученным от жены и «вездесущего поручика Дз-Дз», как он называл этого проходимца, чем от своих ближайших помощников. Л. Масянов пишет о том, что «атаман имел характер крутой и с многими сво¬ими сподвижниками был в ссоре. Многие казаки не могли ему простить, что он разогнал Войсковой Круг», он был «в ссоре с ге¬нералом Г. К. Бородиным за то, что Бородин сильно критиковал действия атамана» [31]. Привыкший делить население уральских станиц на казаков и иногородних, к которым культивировалось отношение как к людям второго сорта, Толстов проводил эту ли¬нию и в армии. Он пишет «о состоянии антагонизма между каза¬чьими частями и добровольческими, о «недовольстве распоряже¬ниями командира Уральской в среде последних» [32]. Вместо того, чтобы сглаживать противоречия, ликвидировать настрое¬ния самостийности, широко распространившиеся среди казаче¬ства, он лишь разжигал антагонизм, что создавало нездоровую обстановку в армии, не способствовало повышению ее боеспособ¬ности. В своих мемуарах он постоянно кого-то разоблачает, об¬виняет, оскорбляет неугодных ему сослуживцев, прежде всего не казаков, он пренебрежительно называет не по имени, а «этот мо¬лодец», «этот господин», «этот субъект», «всесторонний подлец» и т. д. и т. п. Командование Каспийской флотилией он называет «группой мерзавцев», офицеров связи, направляемых в Уральс¬кую армию от Деникина и Колчака, он называет «эта с...», кото¬рые «за свой приезд сделают больше вреда, чем различные боль¬шевистские агенты» [33]. Советы и пожелания штаба генерала Врангеля, по его мнению, «объясняются единственным желани¬ем издеваться» [34]. В неуважительном, пренебрежительно-уни¬чижительном тоне описывает он свои встречи и беседы с адмира¬лом Сергеевым, генералом Т., генералом С. Вместе с казаками в исходе на юг участвовали и сражавшиеся вместе с ними против общего врага офицеры и солдаты Добровольческой армии, они испытывали по отношению к себе дискриминацию. Их началь¬ники, проявляя заботу о подчиненных, обращались к атаману и его штабу с различными просьбами, что вызывало у атамана раз¬дражение. «Их начальство перепортило мне немало крови свои¬ми требованиями», — писал он [35]. В своих мемуарах Толстов не упоминает имени полковника Изергина, игнорируя ту немаловажную роль, которую он играл и в период активных боевых действий и во время отступления. Думаю, что одной из причин столь странного отношения атама¬на к своему боевому соратнику явилась докладная записка пол¬ковника Изергина № 15 от 28 февраля 1920 г. на имя начальни¬ка штаба армии, в которой он обратился с просьбой достойно от¬метить заслуги своих подчиненных, отличившихся в боевых действиях. С подобного рода запиской к руководству армии об¬ратился тогда и георгиевский кавалер генерал Юденич, началь¬ник Астраханского отряда, ходатайствовавший о взятии на до¬вольствие выведенного им из Гурьева отряда. Подчиненные и Изергина, и Юденича были не казаками, чем, видимо, и объяс¬няется крайне отрицательная реакция Толстова на их доклад¬ные записки. Разгневанный атаман пишет: «Готов был бы кор¬мить эту ораву... Эта братия сделала бы лучше, назначив этих офицеров санитарами и грузчиками для ускорения погрузки». В отношении записки Изергина атаман ограничивается язви¬тельными комментариями, не называя его по имени, а именуя «полковником Е.», которого считает «большим интриганом» [36]. Видимо, Толстов был вынужден сдерживать свой гнев, так как в то время полковник Изергин не подчинялся ему и зани¬мал положение, с которым атаман не мог не считаться. Можно также предположить, что человек амбициозный и тщеславный, Толстов ревниво относился к военным успехам офицеров-доб¬ровольцев, в том числе и полковника Изергина (не казаки!), под руководством которого была проведена военная операция, счи¬тающаяся одной из самых удачных во всей истории Уральской армии. «Неужели, черт возьми, — восклицает он, — и моей заслуги здесь нет» [37]. В. С. Толстов обходит молчанием ряд мер, предпринятых им в интересах спасения казачьего войска, видимо потому, что они оказались неэффективными. О них мы узнаем из мемуаров М. И. Изергина. Так, 20 декабря своим личным приказом, без ведома начальника штаба армии атаман передал власть Комите¬ту спасения войска. Изергин пишет: «Чтобы быть объективным, надо здесь сказать, что новая власть, не проявляя признаков боль¬шевистской организации, оказалась в условиях переживаемого критического момента абсолютно бессильной изменить что-либо в самодовлеющем ходе событий. Напротив, народившийся Коми¬тет спасения внес лишь путаницу в уже царивший в Гурьеве хаос». Упразднив все тыловые учреждения Гурьева, атаман распоря¬дился сформировать из личного состава этих учреждений Атаман¬ский отряд спасения», в который попали, как отмечает Изергин, писаря, чиновники, офицеры — часто инвалиды, даже старые генералы... Не трудно представить себе, что представляло из себя »то импровизированное войско в боевом отношении... Отряд спа¬сения так же быстро исчез, как быстро появился». Вкратце упоминая об ультиматуме командования красных, предложившего Уральской армии во избежание дальнейшего кро¬вопролития сложить оружие, который был отвергнут, Изергин сообщает, что «30 декабря атаман со своим личным конвоем по¬кинул Гурьев. (...) С этого момента всякие признаки организован¬ности отступления исчезают. (...) Конец Уральской армии и вооб¬ще Уральской области точно совпал с концом 1919 года». Критикуя действия командующего, Изергин вместе с тем с большим уважением относится к своим товарищам по оружию из Уральской армии, высоко оценивает их самоотверженную борьбу. Он пишет: «Уральская армия до конца выполнила свою роль и назначение в период гражданской войны. Не ее вина в том, что армии, которые она связывала, оказались неспособными решить задачи, на них возложенные». Говоря о недостатках командующего Уральской армией, об особенностях его характера, о просчетах, имевших место в его деятельности, мы отнюдь не хотим их абсолютизировать. Они были свойственны многим представителям Белого движения, что и явилось одной из причин его поражения. При всех своих недостатках В. С. Толстов был генералом, преданным Белой идее и России, искренне стремившимся создать армию, способную отстоять свободу горячо любимого им родного края. Сопоставляя мемуары Изергина и Толстова, нельзя забывать, что «Уральская катастрофа» была завершена спустя 30 лет после событий, в ней описанных. Изергин поэтому имел возможность с временной дистанции критически осмыслить прошлое, проанализировать и отредактировать дневниковые записи, которые он вел в течение полугодового пребывания на Урале. Толстов же опубликовал «От красных лап... » в 1921 г., т. е. по самым свежим следам событий. Поэтому в его мемуарах, как писал поэт, «перо его местию дышит». Командующий разгромленной армии, атаман, остав¬шийся без казачьего войска, не может сдержать бьющих через край эмоций, переполняющих его чувства горечи, гнева и ненависти. И это, конечно, не помогает, а мешает ему подняться выше личных переживаний, правильно осмыслить события, объективно оценить в них роль своих соратников и свою собственную. Различны и нрав¬ственные позиции, с которых рассматривают они происходившие события, оценивают поступки людей, определяют свое отношение к окружающему. Если подходить с такими критериями к мемуа¬рам В. С. Толстова и М. И. Изергина, то, безусловно, «Уральская катастрофа» выигрывает по сравнению с книгой атамана Уральс¬кого казачьего войска. Но, к сожалению, книга Толстова давно из¬вестна читателю, первая же в сокращенном виде была опублико¬вана лишь семь лет назад. Возникает вполне естественный воп¬рос: почему Изергин, который наверняка был знаком с мемуара¬ми Толстова, изданными в 1921г., в своих записках ни разу на них не ссылается, даже не упоминает о них. Думаю, что он про¬сто не хотел вступать в полемику с человеком, к которому отно¬сился без должного уважения. К тому же, он хотел описать собы¬тия такими, какими они были в действительности, а не в фальси¬фицированном виде. * * * Итак, В. С. Толстов и его свита одними из первых покинули Гурьев, оставив на произвол судьбы множество людей, которым предстояло самим на свой страх и риск добираться до места на¬значения. Вернемся к Изергину. «В первых числах декабря мне пришлось еще раз покинуть штаб корпуса и выехать в Гурьев. Рассчитывая вернуться не да¬лее как через неделю, я оставил своего вестового с моими вещами в Круглой, о чем потом мне пришлось очень сожалеть (вестовой Изергина по имени Семен был из военнопленных красноармей¬цев. — Е. Ч.). Подчиняясь общей участи, на третий день по при¬езде в Гурьев я заболел, конечно, тифом. Вернуться на фронт мне не было суждено. Меня поместили в доме богатого коммерсанта в Гурьеве Чампалова. Если я уцелел и теперь могу описывать дни уральской катастрофы, то обязан этим исключительно заботам главного врача гурьевского госпиталя... Потеряв надежду и воз¬можность вернуться на фронт, я просил штаб корпуса в Круглой командировать моего вестового с моим несложным багажом в Гурьев. На эту мою просьбу я получил ответ совершенно неожи¬данный и в такой степени же удручающий — мой Семен выстре¬лом в голову покончил свои дни. До сих пор, и вероятно навсег¬да, это самоубийство останется для меня нерешенной загадкой. Как я жалел, что, уезжая из Круглой, я не взял Семена с собой...» Последняя запись в «Дополнении к послужному списку полков¬ника Изергина» гласит: «По ликвидации Уральского фронта вы¬был из пределов области в форт Александровский в составе Бри¬танской миссии, декабрь 1919». В военной карьере М. И. Изергина произошло еще одно изменение, лишний раз подчеркивающее особое отношение к Михаилу Ильичу со стороны его сослужив¬цев: «Утром 27 декабря члены Британской миссии — капитаны Седдон и Брокелбенн с их переводчиком штабс-капитаном Запа-ловым и полковник Сладков собрались у меня в доме Чампалова. На этом собрании не присутствовали ни начальник Миссии май¬ор О'Брайен, ни полковник Моторный, накануне заболевшие ти¬фом. Обсудив положение и обстановку, степень драматичности которых была достаточно высокой, мы пришли к следующим ре¬шениям: уходить из Гурьева сколь возможно незамедлительно, ввиду того, что лед у берегов был достаточно прочным, идти до Жилой Косы, а при возможности и далее до Прорвы по льду на санях; просить инженера Урало-Каспийского нефтяного общества Мельбирта, в доме которого располагалась Британская миссия, подготовить экспедицию в отношении транспорта и продоволь¬ствия. Вечером того же дня я (...) переехал в Британскую миссию. Состояние моего здоровья заметно шло на улучшение. Командо¬вание будущим отрядом, по просьбе миссии, я принял на себя». М. И. Изергин понимал, что наряду с чисто военными целями Британская миссия выполняла на Урале специальную задачу, связанную с определением возможности английского проникно¬вения в нефтеносные районы. «Появление в Уральской области в дни гражданской войны Британской миссии было для меня неожиданностью и ее действи¬тельная цель неясной. Теперь, побывав в Ракуше (нефтеносный район на берегу Каспийского моря, восточнее Гурьева), я понял, что там, где пахнет нефтью, нетрудно встретить либо англичани¬на, либо американца, либо их капиталы». Уральская катастрофа приобрела особо драматический харак¬тер из-за погодных условий. Изергин пишет: «В холодные зимы, когда северная часть Каспийского моря покрывается льдом, от¬крывалось прямое сообщение, или, как говорят уральцы, «зим¬няя дорога» между Гурьевым и фортом Александровским. Этот путь на санях уральцы делали в 2,5 дня. (...) К нашему полному неблагополучию переживаемая зима до сих пор, по крайней мере, была теплой. Тем не менее мы не теряли надежды на то, что при¬дут рождественские морозы, которые откроют дорогу по льду». Но сильные морозы начались слишком поздно, они застали бе¬женцев в пути, когда использовать короткий путь по льду было уже нельзя и пришлось преодолевать расстояние более 1000 верст, огибая всю северную часть Каспийского моря. Почти половина «Уральской катастрофы» посвящена описа¬нию этого пути. Верный своей реалистической манере, М. И. Изергин рассказывает о тех невероятных мучениях, кото¬рые пришлось пережить ему и его спутникам, о страданиях уми¬рающих от холода, голода и болезней, о людях, теряющих чело¬веческий облик, о трупах людей и животных, усеявших эту страшную дорогу смерти. «В то время, как мы уходили из Гурьева по Уралу, из того же Гурьева и из станиц, еще не занятых к описываемому моменту противником, по грунтовым дорогам, вернее, по верблюжьим тропам, на Жилую Косу тянулись бесконечные обозы беженцев, войсковых частей, штабов, управлений, госпиталей и т. д. ...Ис¬ход, переселение целого народа! Страшное, непонятное бедствие! Как и какими словами мог бы передать то беспредельное горе, тоску и тупой ужас, которые уносил с собой этот народ, уходя неизвестно куда, покидая тех, кто уйти не мог, покидая свои ста¬ницы, свою родину, свое любимое детище Яик?!.. Трудно опреде¬лить численность этой беспорядочно движущейся, голодной и раздетой массы людей, подчиняющейся теперь только силе инер¬ции и инстинкту самосохранения. В моем распоряжении нет, да и не могло быть, никаких цифровых данных, позволяющих су¬дить о численности этой массы. Я определяю эту численность не по документам, а по совокупности впечатлений от всего, мною виденного, начиная от Бударина до Прорвы включительно. Без риска ошибиться в сторону превышения я определяю интересу¬ющую нас численность в двадцать тысяч человек... возможно, больше, но, во всяком случае, не меньше. (...) 1919 год, истощив в уральце силу сопротивления насилию над ним, выбросил его, изнемогающего и больного, в необъятные пространства мертвого Закаспийского края. Что готовил тому же уральцу следующий момент вечности — 1920 год, мы будем видеть из последующих трок моего повествования». Мемуары делятся на главы, соответствующие названиям населенных пунктов, через которые проходила группа Изергина, насчитывавшая около 60 человек, и даты ее прохождения. Они также снабжены картами-схемами, определяющими «путь каравана». По дороге к группе Изергина, наиболее организован¬ной и подготовленной к длинному и трудному переходу, присо¬единились выбившиеся из сил, больные попутчики. Нашли при¬ют в группе Изергина больные тифом полковник Моторный с женой и дочерью; полковник выжил, но жена с дочерью скон¬чались. Особенно большим бедствием для беженцев стал снежный бу¬ран, свирепствовавший три дня подряд. «В эти три дня неописуемого ужаса люди и животные отряда были буквально прикованы к земле, лишенные физической для них возможности передвижения в пределах нескольких шагов, не будучи в состоянии преодолеть сопротивление ветра. Весь ла¬герь был засыпан снегом толщиной в 1—1,5 аршина. К утру 1 февраля показание термометра — 22°С ниже нуля... Я не чувствую себя в силах дать хотя бы приблизительную картину того, что творилось на пути из злополучного Кизил-Джара в Куй-Кюль, мертвые на дороге, мертвые у дороги, мертвые в некотором уда¬лении от нее, отряды, пострадавшие частично, отряды, которые в целом их составе остались там, где буран преградил им путь. Почти все замерзшие люди сохраняют одно и то же положение: они лежат на спине со сжатым кулаком правой руки около рта, наполненного снегом. Вероятно, последнее чувство человека, умирающего от холода, есть чувство жажды». Читая эти строки из «Уральской катастрофы», вспомнил зиму 1942—1943 гг. под Сталинградом, трупы замерз¬ших немецких солдат, многие из них лежали именно в такой позе, о которой пишет М. И. Изергин. Понес потери и отряд Изергина. Михаил Ильич и здесь верен себе: настоящий командир должен четко выполнять и эту скорб¬ную обязанность. Он пишет: «Русско-британский отряд прибыл в форт Александровский на 55-й день выхода из Гурьева, поте¬ряв в пути 16 из 62 человек первоначального состава отряда, ина¬че говоря, отряд оставил четвертую часть своих членов... Что мож¬но сказать о числе людей, оставшихся на пути смерти от Гурьева до форта? Вопрос, на который ответить трудно. Если русско-бри¬танский отряд, организованный, обеспеченный двадцатидневным запасом продовольствия потерял четвертую часть своих людей, то какие обоснованные предположения могут быть сделаны относительно судьбы неодетой и голодной массы людей, бросившейся в пространство в стихийном порядке? Я не решаюсь приводить здесь цифровые данные потерь, данные, основанные на многих моих личных наблюдениях и впечатлениях, из опасения оши¬биться. Но несомненно то, что эти потери несообразно, абсурдно велики». О каждом из погибших подчиненных ему людей пишет он с горечью, называя их имена и обстоятельства гибели. Одну из глав своего грустного повествования Изергин назвал «Ефимыч» по имени старого казака, бывшего денщика полковника Мизинова, убитого в бою под Уральском в июне 1919 года. «Понеся эту потерю, Ефимыч не покинул осиротевшую семью полковника Мизинова — жену и двух детей. Весь тяжелый путь от Гурьева до бивуака, где его подстерегла смерть, я наблюдал, с каким самопожертвованием он заботился о вдове Мизиновой и ее детях. Утром 22 февраля Ефимыча нашли мертвым под кош¬мой у входа в палатку наших дам. Не часто, но все же встречают¬ся удивительные люди, люди, которые всю свою жизнь заботят¬ся о других, скромно и бескорыстно оставляя личные интересы на втором плане, считая, что так должно быть и не может быть иначе. Таков был наш бедный старый Ефимыч». Не произвела ли личность и смерть Ефимыча на Михаила Иль¬ича столь сильное впечатление из-за того, что сам он обладал та¬кими же человеческими качествами, как этот старый казак? Наконец скорбный путь окончен. «24 февраля 1920 года, точно в полдень, головное отделение русско-британского отряда вошло в форт Александровский. За несколько часов до этого события случилось другое: жена пол¬ковника Попова благополучно разрешилась от бремени, произ¬ведя на свет младенца, не знаю, мальчика или девочку. Так или иначе, мы не только теряем, но и приобретаем. Последний акт Уральской драмы закончен». М. И. Изергин завершает свое повествование на оптимистичес¬кой ноте: жизнь побеждает смерть. «Прибытием русско-британского отряда в форт я заканчиваю мою печальную повесть».
* * * Так завершается «Уральская катастрофа» М. И. Изергина. Но к ней есть еще одно небольшое «заключение» из другого источ¬ника, которое считаю важным привести целиком. «На протяжении шести месяцев, т. е. за лето и осень 1919 года погибли три армии, боровшиеся с большевизмом. В их числе — Уральская, уступавшая двум другим численно, но равная им по доблести. Великие державы, их правительства и вожди не понимали или не хотели понимать, что, не оказывая Белому движению действи¬тельной помощи, они рубили ветку, на которой сидели, не пони¬мали и того, что в спасении России скрыто их собственное и что, быть может, недалек час расплаты дорогой ценой за двойствен¬ность и лицемерие политической игры, приведшей к гибели ан¬тибольшевистских армий. Уральское войско жертвенно выпол¬нило свой долг перед родиной ценой собственной жизни и своей армии. Кладбища Кизил-Джара и Куй-Кюля, мертвую с мертвы¬ми долину Ак-Булака, освещенную мертвым светом луны, «до¬лину роз», засыпанную снегом и песком, видит Господь Бог!». Последние следы Уральской армии мне удалось обнаружить в «Воспоминаниях о революции в Закавказье (1917— 1920)» Б. Байкова, которому в марте 1920 г. пришлось быть свидетелем в горо¬де Петровске (Махачкала) высадки с кораблей Каспийской флотилии участников Уральской катастрофы. В феврале-марте 1922 г. он писал: «Во время пребывания мое¬го в городе Петровске прибыли туда несколько пароходов с ос¬татками Уральской армии, доблестно сражавшейся несколько лет с большевиками у себя на родине и ушедшей оттуда под давлени¬ем численного превосходства красных» [38]. Его впечатления совпадают с тем, что пишет М. И. Изергин в своих мемуарах. Б. Байков продолжает: «Большинство достав¬ленных уральцев было в ужасном состоянии: обмороженные по¬головно, многие уже полутрупы, с омертвевшими или же отва¬лившимися конечностями. Картина, которую мне пришлось ви¬деть при выгрузке этих несчастных, не поддается никакому опи¬санию. ...Многие из начальников отдельных частей и старых каза¬ков (...) советовали генералу Толстову заблаговременно подго¬товить этапы по линии отхода, снабдив их продовольствием и топливом. (...) Толстов на все эти представления и советы заяв¬лял, что он обо всем уже подумал и все им, Толстовым, подго¬товлено. Когда же пришлось на самом деле уходить, оказалось, что Толстовым не сделано решительно ничего, и несчастные уральцы, гонимые злою судьбою, должны были двинуться в снежную стужу при 20 градусах мороза без топлива и достаточ¬ного продовольствия; больше половины уральцев дорогою по¬гибло, а большинство дошедших до моря остались калеками на всю жизнь» [39]. Как и в жизни, так и в своих мемуарах М. И. Изергин сдержан и немногословен. В его «Уральской катастрофе» не больше вось¬ми авторских листов. Не растекаясь мыслию по древу, с прису¬щей опытному военному наблюдательностью, он останавливает¬ся лишь на тех фактах и эпизодах, которые, по его мнению, опре¬деляют основную тенденцию происходящих событий, отсекает все лишнее, второстепенное, что может помешать понять глав¬ное, отвлечь читателя от магистральной линии повествования. Штаб-офицер высокой квалификации, всю жизнь имевший дело с докладными записками, боевыми донесениями, рапортами, приказами, в своих мемуарах использует специфическую лекси¬ку, способную выражать мысли предельно ясно и четко. Однако М. И. Изергин следует привычной ему манере письма лишь тогда, когда речь идет о делах ратных. Когда же он отходит от чисто военной проблематики и либо восхищается красотой природы впервые увиденного им края уральских казаков, любу¬ется утопающими в зелени станицами, омываемыми водами Ура¬ла, бескрайними степными просторами, либо негодует, видя, как разрушается полюбившийся ему казачий уклад жизни, как бес¬смысленно уничтожается нажитое людьми богатство, как осквер¬няется созданная Богом природа, как гибнут люди, покидающие родные очаги в поисках спасения от красного террора, тональ¬ность его рассказа меняется. Он находит такие слова, такие изоб¬разительные средства, которые превращают некоторые фрагмен¬ты его военных мемуаров в художественное эссе, и их автор пред¬стает перед читателями как человек, не лишенный литературно¬го дарования. Такая двухаспектность «Уральской катастрофы» выгодно отличает ее от многих других мемуаров, созданных уча¬стниками Белого движения. * * * «Уральская катастрофа» завершается прибытием 24 февраля русско-британского отряда в форт Александровский. О дальней¬шей судьбе М. И. Изергина можно узнать из отрывочных сведе¬ний, взятых из уже упомянутых выше мемуаров В. С. Толстова. «Давно проводили и Миссию (куда входил Изергин. — Ред.), наградив участников ее орденами Архистратига, а майора О'Брайена и званием почетного казака. По этому случаю у Вла¬димира Ивановича (полковника Моторного. — Е. Ч.) был устро¬ен обед, прошедший в высшей степени скучно и натянуто» [40]. Видимо, из-за «Докладной № 15» от 28 февраля, направленной полковником Изергиным на имя начальника штаба армии (Мо¬торного), так возмутившей командующего. Далее, как бы похо¬дя, В. С. Толстов сообщает о том, что путь Миссии из форта Алек¬сандровского лежал по Каспийскому морю до Баку, а затем на Батум. Затем следы М. И. Изергина снова теряются и обнаруживают¬ся в Крыму среди офицеров, служивших под началом генерала Врангеля. Можно предположить, что он встретил в Крыму ста¬рых знакомых и сослуживцев, среди них находившегося в Кры¬му до середины апреля полковника А. А. фон Лампе, причастно¬го к его командированию на Урал, так как в то время фон Лампе был начальником оперативного отделения в штабе Кавказской армии, а также генерал-майора П. С. Махрова, начальника шта¬ба главнокомандующего, хорошо знакомого ему по Академии Генерального штаба и по совместной службе в войсках военных сообщений. В штабе генерала Махрова полковник Изергин выполнял от¬ветственные поручения, о чем свидетельствуют некоторые доку¬менты, обнаруженные в архиве полковника. Так, к докладу ге¬нерала П. С. Махрова Главнокомандующему Вооруженными си¬лами Юга России он пишет «Докладную записку» от 9 июля 1920 г. о результатах объезда Нижне-Днепровского района и об отно¬шении крестьян в Северной Таврии к Русской армии. Доклады¬вая о ходе мобилизации, он пишет, что во всех селениях района, за исключением Каланчака, «призванные пошли в ряды войск добровольно, что находит объяснение в факте ненависти кресть¬ян к определенной части армии красной, части коммунистической». Говоря о земельной реформе генерала Врангеля 25 мая 1920 г., полковник Изергин докладывает, что этот закон «до сих пор сре¬ди населения не получил не только надлежащих разъяснений, а даже распространения. (...) Выборы в волостные земские советы произведены только в Чаплынке (29 июня), в остальных волост¬ных районах выборы назначены на 12 июля... О какой бы то ни было предвыборный агитации говорить не приходится... Реформа, несомненно, крестьянской массе даст удовлетворение. «Закон, — говорит крестьянин, — хороший, лучше не надо». Но наряду с таким пониманием в том же кресть¬янине живет чувство, которое иначе как недоверием и названо быть не может... Совершенно недостаточно разослать по деревням и селам ты¬сячи и десятки тысяч экземпляров приказа Главнокомандующе¬го «О земле» в подлинном его виде и (...) с разъяснениями к нему. Без живого слова их значение сведется к величине, не превыша¬ющей пользы курительной бумаги» [41]. Н. Рутычу удалось выяснить, что полковник М. И. Изергин «в октябре 1920 г. был назначен начальником передвижения войск в прифронтовой полосе и вместе с подчиненным ему же¬лезнодорожным батальоном участвовал в последних боях при оставлении Крыма в ноябре 1920 г.» [42]. Из последних, случайно сохранившихся в архиве Михаила Ильича Изергина материалов мое внимание привлекли несколь¬ко страниц черновых набросков размышлений о генерале Власо¬ве и возможностях создания под его руководством Русской Осво¬бодительной армии. Материалы эти относятся, видимо, к 1943 году. Приведу некоторые выдержки из них. «Об этой армии и об этом генерале в последние месяцы много говорят, много пишут в русских, немецких и даже французских газетах. К сожалению, сведения этих источников настолько сбив¬чивы и противоречивы, что составить себе сколько-нибудь ясное представление о действительности совершенно невозможно... Если бы такая, точно отвечающая своему наименованию и назна¬чению армия претворилась в действительность, если бы между этой армией и немецким командованием были установлены от¬ношения полного взаимопонимания и взаимодоверия, то песня большевизма была бы скоро спета. Больше того, она была бы уже спета, если бы формирование РОА было допущено Гитлером не в 43-м, а еще в 1941 году, непосредственно по окончании летней кампании этого года. За успехами Гитлер просмотрел боеспособ¬ность и сопротивляемость русского — безразлично, белого или красного — солдата, просмотрел и то, что неудачи научили кой-чему до того безграмотное советское командование, просмотрел и могущество советской военной техники и понял наконец, что оккупировать Россию и сделать ее немецкой колонией нельзя, что вообще Россию победить нельзя...» Так размышлял Михаил Ильич Изергин на склоне лет, вспо¬миная о прошлом, о своей нелегкой жизни, размышляя о настоя¬щем, о судьбе России, мечтая о «свержении большевистского идо¬ла, (...) о возможности выхода России на национально-освободи¬тельный путь, на путь нормального государственного правопоряд¬ка». Мог ли он тогда предположить, что ни Русская Освободитель¬ная армия генерала Власова, ни какие-нибудь другие внешние силы, а сами россияне низвергнут «идол большевизма» и будут предпринимать титанические усилия для вывода своей много¬страдальной родины «на путь нормального государственного пра¬вопорядка»?! В архиве Михаила Ильича я обнаружил карандашный рису¬нок неизвестного автора, на котором изображена деревенская изба и два мужика за столом. Один играет на балалайке, другой поет. Выражение лиц играющего и поющего отнюдь не веселое, а скорее скорбное. Под рисунком подпись: «Хорь и Калиныч. «Доля ты моя, доля.» Я спросил Владимира Ивановича Жесткова о том, какое отношение имеет этот рисунок к архивам М. И. Изергина. «Как же, — ответил он, грустно улыбаясь, — это была его люби¬мая и, кстати, единственная картина, которая всегда висела в его комнате». Почему она была так дорога Михаилу Ильичу? Какие воспо¬минания вызывала она у него? Не лагерь ли русских войск в Галлиполи под Константинополем, где устраивались самодеятельные выставки военных художников? Именно такие рисунки, прони¬занные тоской по родине, часто там экспонировались. В его ар¬хивах отсутствуют какие-либо упоминания о Константинополе и Галлиполийском лагере, где располагался корпус генерала А. П. Кутепова. Еще одна неразгаданная страница жизни полков¬ника М. И. Изергина...
Ист.: Е.П. Челышев. Российская эмиграция: 1920 – 1930-е годы. М.: 2002. С. 95-142
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 48
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
в форме ответа форума. 
- участник сейчас на форуме